Азиат
Шрифт:
В словах Анюты переплелись и боль, и радость, и осознанная необходимость быть в общем строю. Словом, все. И это «все» радовало Герасима.
— А ведь я понимала, почему Валентин Иванович проговорился: не было надежного человека, чтобы послать за литературой.
Она откинула назад густые, пахнущие свежестью волосы и, счастливая, взглянула прямо в глаза мужу. Тот попытался убедить, что поездка в Саратов в ее положении была не безопасной, сопряжена с ненужным для здоровья риском.
— Да, да! Ну и что? — горячо и убежденно продолжала она. — А твоя дальняя дорога, а общее дело
Анюта припала губами к щетинистой щеке мужа. В этот момент она была счастлива не только от того, что Герасим рядом, но еще и оттого, что к его приезду совершила полезный для общего дела поступок. И снова спросила мужа, одобряет ли он ее поездку в Саратов к Эмбриону?
Герасим одобрил.
— Я рада, так рада была, ты и представить себе не можешь, — прошептала она.
Когда они стали мужем и женой, Анюта считала, что главное для нее — окружить заботой Герасима, делать так, чтобы в их маленьком мирке все шло нормально. Но потом она почувствовала, что одного этого для нее недостаточно, что есть еще жизнь и вне дома. Надо и там не отставать, идти рядом с мужем, быть ему опорой в общем деле, делить с ним опасности, чтобы какая-то доля ложилась и на се плечи.
Эти мысли внушила Анюте Вера Павловна. Героиня Чернышевского желала счастливого будущего людям, она же, Анюта, должна была, как и муж ее, бороться за это счастливое будущее…
Ей казалось, что она высказала вслух свое убеждение, и спросила мужа:
— Ты понял, ты согласен?
Взгляд-ее был настолько выразителен, что Герасим, действительно, понял. Порыв Анюты был так естествен, что угадывался.
— Да! — подтвердил он. — Да!
Полная обожания, Анюта опять прошептала:
— Милый! — обняла мужа и, счастливая, припала к его груди.
В Уфе Герасима Михайловича захватили неотложные дела. Он вставал на рассвете, и день его наполняли комитетские заботы. Действовать приходилось осторожно. Людей, на которых можно было опереться, оставалось все меньше. В городе не прекращались аресты. Верной и надежной помощницей по-прежнему оставалась Лидия Ивановна.
Приближался день суда над златоустовскими рабочими. Собрания проводить было опасно. Город кишел агентами полиции. Комитетчики решили выпустить прокламации, рассказать, что полгода безвинные люди сидят в тюрьме. Важно было показать нелепость и лживость обвинения в адрес рабочих. Герасим помнил разговор с Надеждой Константиновной, ее просьбу написать в «Искру» о том, как царское самодержавие чудовищно расправилось с рабочими, прикрыв и оправдав законами свое кровавое преступление.
Заранее можно было сказать, чем кончится суд: невинных товарищей, выхваченных из толпы, сошлют на каторгу. Герасим знал, как происходили мартовские события. Он находился под впечатлением и недавнего разговора с Инной Кадомцевой.
— Тебе и карты в руки, Герасим Михайлович, — говорила Бойкова. — Ты был в Златоусте, пиши прокламацию, и чем острее, тем лучше.
Обвинение
Он сидел на кухоньке. Исчерканные листы были небрежно разбросаны на маленьком столике.
— Неудобно тут, шел бы в горенку, — заботливо говорила Анюта, видя, как он мучается с прокламацией.
— Наоборот, очень удобно, — он указал на медный самовар, стоящий на табуретке у печи. — Чуть что — бумагу в трубу, и чаек вскипятим.
Жена добродушно усмехнулась, но от своего не отступала.
— Передохни, не нервничай, — успокаивала как могла. — Мы с Галочкой сейчас уйдем и посидим у ворот.
Герасим согласно кивал. А сам пытался сосредоточиться, найти простые и убедительные — выразительные слова.
Небольшое окно выходило во двор. Одинокая береза роняла свои последние листья, и оголенный корявый ствол ее и надломленные ветки выглядели сиротливо. Подумалось, а в роще — деревья прямые и ровные, лист на них держится дольше. Не так ли в жизни людей? Когда вместе, и бороться легче, а поодиночке и сопротивляться труднее. И будто нужные мысли зацепились за корень. Слова, которые не находил, появились и начали выстраиваться в строки.
Анюта неслышно вышла с Галочкой, присела на лавочку возле дома и стала наблюдать за улицей. Беспокоилась за Герасима.
Приход Бойковой отвлек Мишеневу от мрачных мыслей. Женщины теперь встречались реже. После благополучного возвращения от Эмбриона Анюту следовало оберегать от слежки.
Бойкова наклонилась к Галочке, нежно потрепала ее рукой по разрумянившимся щечкам, угостила яблоком.
— Дома? — обратилась она к Анне Алексеевне.
— Пишет, — понимая ее, ответила Мишенева.
Бойкова повернула голову, осмотрелась.
— Есть приятная весточка…
Анюта кивнула, и Лидия Ивановна прошла во двор.
— Ты, Анюта? — услышав, как открывается дверь, спросил Мишенев.
— Нет, это я, Герасим Михайлович, — сказала Бойкова и присела рядом на табуретку.
— Читайте, — протянула она небольшой листок, испещренный ровным четким почерком.
Герасим взял в руки листок, пробежал. Надежда Константиновна писала: «Отчего Азиат не держит своего слова писать? Как он поживает? Как идут дела?» И просила достать документы, собрать все сведения о предстоящем суде над златоустовскими рабочими.
— Неловко получилось, — сказала Бойкова.
— Я не забыл обещания, но поездка на заводы отвлекла…
— Надо теперь же ответить.
— Сейчас есть что рассказать Надежде Константиновне и Владимиру Ильичу, есть чем порадовать их. Уральские социал-демократы одобряют и поддерживают позицию большевиков на съезде.
…И все же Герасим чувствовал себя виноватым перед Крупской. Взглянул на Бойкову, заверил:
— Сегодня же напишу.
— Хорошо, — согласилась Лидия Ивановна и спросила о прокламации.