Азиат

Шмаков Александр Андреевич

— Мы слушаем вас, Герасим Михайлович, — сказала она и, окликнув прислугу, попросила поставить самовар и накрыть стол.

Для Герасима важно было подчеркнуть, что Владимир Ильич теперь, после съезда, взвалил на свои плечи неимоверно тяжелую ношу, и все, кто идет за ним, верны ему, помогают и свою преданность основывают на доверии и понимании.

— Да, мы должны быть сильны товарищеским доверием, — убежденно проговорил Бострем. — Всякое отступление от обязанностей товарищества должно беспощадно караться в нашей среде.

— Не понимаю, — сказала Наталья

Александровна, — как мог Юлий Осипович сбиться с верного пути.

— Возмутительно менять убеждения, как воротники на куртке, — пришла в негодование Кадомцева. — Мар-тов… Много показного в его натуре…

— Ты слишком строга, дорогая.

— А как же иначе оценивать отступничество Мартова?

— Затмение нашло, похожее на куриную слепоту.

Бострем нахмурил брови, недовольно посмотрел на Плеханову:

— Куриная слепота, говорите? Нет, Наталья Александровна, проказа, поверьте мне. Я убежден в этом…

— И я убеждена! — подтвердила Кадомцева.

Плеханова вздохнула:

— Да разве я оправдываю Мартова или защищаю? Я только хочу понять причины отступничества. Нам всем надо знать это, чтобы бороться в нашей среде со страшной болезнью. Для нас важно сплочение. В единстве рядов наших — сила.

…Они еще долго и взволнованно говорили о съезде.

Стенные часы пробили восемь ударов, потом девять. Время бежало. Прислуга появлялась в дверях и, боясь прервать разговор, уходила, но, наконец, не вытерпела, сказала:

— Наталья Александровна, я уже дважды подогревала самовар…

Плеханова пригласила всех пройти в гостиную. Пили чай со свежим смородиновым вареньем и сдобными сухариками.

Кадомцева порадовала Мишенева тем, что сообщила об открытии в Златоусте книжного склада, где можно было приобретать литературу. Теперь легче будет доставлять литературу, которую недавно привозили туда уполномоченные комитета.

Мишенев спросил о настроении рабочих, положении семей арестованных. Был рад, что мартовские репрессии не сломили их боевого духа.

— Семьи арестованных ждут и надеются… — рассказывала Инна.

— Какая такая надежда? — перебил ее до этого молчавший Пафнутий.

— Вся надежда на себя, это верно, — поддержал его Савелий и кашлянул, чуть смущенный тем, что вставил свое слово.

Герасим заметил:

— Милости от суда ждать нечего, новый генерал-губернатор Соколовский лютее Богдановича.

— Когда живем дружнее, и горе легче переносится, — здраво рассудил Пафнутий.

— Знамо! — снова кашлянул в кулак Савелий. — Порядок должен быть между нами, жить каждому на свой лад — негоже. Сообща надо, скорее порядка добьемся.

— А о каком порядке вы говорите, позвольте спросить? — поинтересовался Бострем.

— Мы? Знамо, о нашем, Герман Иванович, — не растерявшись, ответил Пафнутий. — А такая житуха — неладица на заводе и дома — надоела. Кончать ее надо…

Герасиму была по душе рассудительность рабочих.

— Значит, если я правильно понимаю вас, не складывать оружия, бороться?

— Знамо, Герасим Михайлович, драться надо, как на златоустовском

казенном заводе. Рисковая драка. А другого выхода нет. Вот и на съезде, как я уловил, тоже рисковая драчка была…

— Нужная, очень нужная, — подкрепил его уверенность Герасим. — Без нее и ясности в размежевании и расколе не было бы.

— Знамо! — согласился и опять кашлянул Савелий. — Наталья Лександровна права, под огнем идти приходится.

Плеханова тут же поправила:

— Савелий, я привела слова Ульянова, Владимира Ильича. Об этом он написал в книге «Что делать?»

— Правду писал, Наталья Лександровна.

…А на следующий день предстояла дорога. Распрощавшись с Плехановой и Кадомцевой, Герасим уезжал в Усть-Катав. Он был рад, что в Миньяре познакомился с хорошими людьми, обрел новых товарищей, без которых не бывает успеха в таком большом деле, как их партийная работа.

Дорога пролегала то перелесками, то врезалась в густые заросли, поднималась на угорья или опускалась в низины, разукрашенные рябиной. Спелые гроздья ее, казалось, пламенели в желтизне деревьев, тронутых первыми сентябрьскими заморозками. В душистом воздухе плавали прозрачно-голубоватые паутинки.

Под колесами дрожек шуршала мелкая галька. Мишенев сидел рядом с Бостремом. Перед ними на облучке маячил ссутулившийся возница. Герман Иванович восхищался осенней природой. Он восторгался видом синеющих гор и был настроен, как казалось Герасиму, благодушно. Мишенев слушал инженера, а в мыслях все еще находился под обаянием вчерашней встречи и горячего разговора. Красота тихой осенней природы настраивала его тоже на хороший лад.

Он чувствовал себя бодро. Под монотонное цоканье копыт, редкий звон подковы о дорожный камень — такие привычные и милые с детства звуки — Герасим мысленно уносился в отчий дом, наполненный неторопливым ритмом деревенской жизни, пронизанной заботой о семье и своем хозяйстве.

Как могли жить десятилетиями поколения отцов и прадедов, мириться с таким патриархальным существованием? Жизнь крестьянская будет… иной!

Из раздумий Герасима вывел Бострем. Он запел «Нелюдимо наше море». И Герасиму вспомнился сильный и приятный баритон Гусева. На какое-то мгновение Мишенев перенесся в Брюссель, почувствовал себя рядом с Лениным под окнами отеля «Золотой петух». В сердце отозвались слова Владимира Ильича: «Только сильного душой и вынесут волны в нашей борьбе».

Смело, братья! Бурей полный Прям и крепок парус мой!

Бострем пел легко. Песня брала за душу. Оглянулся возница. Охорашивая рукой усы и бороду, сказал:

— Зажигательная, хватает за сердце. Поднялся бы, расправил грудь и удаль свою показал…

Он энергично взмахнул кнутом, щелкнул им и, натянув вожжи, прикрикнул:

— А ну, Игренка, бей копытами!

Лошадь вскинула голову, взвихрилась ее грива, и дрожки веселее застучали колесами.