Азиаты
Шрифт:
— Ну, князь, да тебя же государь к позорному столбу поставит или в крепость заточит за невыполнение царскою поручения! Какой-нибудь чёрный арап — и тот бы лучше твоего с делом справился! — глаза Волынского налились кровью от гнева. Мещерский тоже озлобился, вскочил:
— Убирайся к чёрту! — выговорил с достоинством. — Я от государя в Персиду ездил, перед государем и ответ буду держать. Не хватало ещё, чтобы какой-то провинциальный губернатор собак на меня вешал!
— Пока ещё не повесил, но повешу! — пообещал Волынский и с дикой матерщиной удалился с корабля.
Вернувшись на подворье, Волынский приказал арестовать князя Мещерского, вымазать ему сажен лицо, чтобы на арапа походил, затем
— Ну, погоди у меня, генерал-лейтенант! Так-то ты дружбу нашу блюдёшь! Я-то считал тебя лучшим другом… Предатель ты, каких свет не видывал!
Разошлись они, грозя друг другу, и больше не виделись в Астрахани. Матюшкин с Мещерским отбыли в Санкт-Петербург. Волынский день-другой ещё кипятился, вспоминая о случившемся, а потом забыл.
Прошло два месяца, и вот курьер из Санкт-Петербурга: астраханскому губернатору немедля ехать к Петру.
Осень уже взяла бразды правления в свои руки, заскулила по-собачьи ветрами. Трудно и на этот раз добирался Артемий Волынский до столицы, но как не длинна была дорога, но и она кончилась. Опять остановился в гостинице, затем отправился во дворец. Пётр принял его без промедления. Причём даже не стал выходить в кабинет, пригласил в комнату, где в это время была и Екатерина. Волынский, войдя, поклонился до пояса, забормотал льстиво, и в это время Пётр тяжёлой дубинкой хрястнул его по спине.
— Золота захотелось, иуда! — вскричал император и затрясся в нервном припадке. Плечо задёргалось и щека перекосилась, отчего усы взъерошились, как у тигра. Задыхаясь от гнева, он обрушил ещё несколько раз дубинку на Волынского. Тот, увёртываясь от ударов, упал и пополз к двери, ударяясь лбом о стол и кресла. И быть бы Волынскому погибшим от руки императора, но спасла императрица: кинулась па Петра, ухватилась за трость, закричала властно:
— Не бери на себя грех, Петя, забьёшь до смерти!
— Вон! — неистовствовал государь. — Я тебе покажу, как, минуя императора, персиян данью облагать!
— Государь, прости… — Спотыкаясь и с трудом вставая на ноги, испуганно прохрипел Волынский.
— Вон из Петербурга! — не унимался Пётр, вырываясь из рук императрицы. — И чтобы в Астрахани больше ноги твоей не было… Монстр криводушный… Нетопырь!..
Волынский выскочил из комнаты, не зная, куда бежать. И думал со страхом лишь об одном: «Только бы не послал погоню… Только бы не схватили…»
VII
Дела Петра Первого с некоронованным шахом Тахмасибом вовсе расстроились, но вряд ли скрытый от государя нажим на персидского шаха Волынским имел в политических делах какое-то значение: разве что раздражение с обеих сторон. Император обрушил на Волынского свой вулканический гнев; Тахмасиб с презрением отверг притязания Волынского. Суть же была во всё нарастающем влиянии на Кавказ Турции. Султан Ахмед отправлял карательные войска в Грузию и Армению, запугивал Тахмасиба, заявляя, что договор его с Россией не имеет силы, ибо законный шах Хусейн жив и скоро освободится из темницы. Персия, не имеющая правящего шаха, как страна, где царствует
— Думай, Матюшкин, своей головой, не слушай моих министров. Нынче, коли войск тебе прибавить, шах, может, и напугается. А как напугается, так н потребует помощи не только против афганцев, но и против турок, тогда хуже будет. Надо по-иному с Тахмасибом. Хорошо бы грузин подговорить, которые при Тахмасибе, чтобы украли шаха и вывезли в укромное место. И Дауд-бека неплохо бы в горах поймать, спрятать подальше за его противные поступки. Давно желаю этого.
К зиме командир Каспийской флотилии возвратился в Астрахань. Боевой флот стоял на берегах, закованный льдами. Город жил без губернатора: Волынский, по слухам, скрывался где-то в Москве, у Нарышкиных. Государь не простил ему подлого самовольства и надругательства над князем Мещерским. Обязанности Артемия Петровича пока что исполнял вице-губернатор. По приезде Матюшкин не стал вникать в обывательские дела, а все заботы о войсках взвалил на свои плечи.
Ещё в Санкт-Петербурге и по дороге в Астрахань не раз вспоминал он о почтовых станциях. «Сумел ли Нефёд собрать калмыков да туркмен на Куму? Поставлены ли юрты по берегу моря? Если ещё их гам нет, то вряд ли одним махом по мёрзлому снегу в мороз да стужу пробьёшься до Святого Креста. Но ждать весны — упаси Бог! Весной уже надо быть у императора, с реляцией…» Матюшкин распорядился отыскать поручика Кудрявцева и привести на корабль. С неделю командир Каспийской флотилии ждал его появления, наконец, поднялся тот, с задубевшим лицом от долгого пребывания на ветру и морозах.
— Только что из степи прибывши, не извольте гневаться, господин генерал-лейтенант, — доложил он, войдя в каюту Матюшкина. — Калмыки бунтуют, ну, прямо взбесились. Как узнали, что губернатор Волынский самолично выдал грамоту Церен-Дондуку, присмирели было, да и Дарма-Бала сомкнула рот н язык прикусила. А потом пошла круговерть. Не знаю, какой уж подлый язык донёс до их улусов об отставке Волынского. Как узнали — сразу взбесились: Церен-Дондук, мол, незаконно взял власть. Ханский трон завещан Дондуку-Омбе! Потасовки идут по всей калмыцкой стели. Поделились калмыки на два лагеря. За внучонка Аюки-хана стоит большинство. Дарма-Бала — дьявол, а не женщина, сама на коне по улусам шныряет, переманивает калмыков на свою сторону. А Церен-Дондука крепко поддерживают туркмены во главе с Берек-ханом. Друзья они с самого Азова — водой не разольёшь.
— Ну, а что же ты, поручик… Какую сторону поддерживаешь ты? — Матюшкин застегнул мундир на все пуговицы, словно собираясь тотчас выехать в калмыцкую степь.
— Само собой, поддерживаю Церена, — Нефёд Кудрявцев пожал плечами. — Хоть и не в чести нынче у государя Волынский, но всё равно — грамота, выданная Церен-Дондуку, государственной печатью заверена…
— Чёрт те что творится, — заботился Матюшкин и спохватился: — С почтовыми станциями как иду» цела, поставили ли юрты калмыки?