Азиаты
Шрифт:
— Сердар Мухаммед-Али-хан Ушак, — приступил торжественно к переговорам бухарский наместник. — Его величество великий шах-ин-шах, царь царей и солнце царей, велел мне зачитать и вручить вам, туркменским сердарам разных туркменских племён, и особенно вождям иомудов и тёке, свой фирман, писаный в городе Хиве, преклонившей свои минареты к стопам его величества. Великий Надир-шах прощает вам все беды и оскорбления, какие нанесли вы ему в Хорезме. Шах высылает в туркменские земли своих вербовщиков и просит сердаров помочь им набрать в шахское войско тысячу самых ловких и сильных джигитов-конников. За оказанное содействие шах-ин-шаху и для того, чтобы впредь жить с туркменскими вождями в мире и полном согласии его величество, солнце царей,
Туркменские сердары спокойно и с достоинством выслушали…держание шахского фирмана, сказали «сагбол» [42] и отошли посовещаться между собой. Вскоре вернулись с ответом. Сам Ушак и произнёс слова, которые донесли бы Надир-шаху его верные слуги:
— Да будет известна Надир-шаху туркменская мудрость, которой следует весь туркменский народ: «Отстать на мгновенье от злонамеренного лучше, чем прожить семьдесят-восемьдесят лет!»
Сердары отвесили поклон и удалились. Персы с негодованием смотрели им вслед. В самый раз бы броситься на них и связать всех, но неподалёку, словно красная туча, оттого что все были в красных халатах, стояли конные джигиты. Как только Ушак с его преданными сердарами выехали из персидского стойбища, туркменская конница двинулась следом. Ещё день простояла она около Куня-Ургенча, наблюдая за персами. Но вот они сложили шатры и выехали на дорогу, ведущую в Хиву. Когда облака пыли рассеялись, Мухаммед-Али-хан Ушак отправился со своим войском на север, в Кунград…
42
Сагбол — спасибо.
Около трёхсот тысяч кибиток, снявшихся с берегов Амударьи, из Хорезма и других мест, перевалив через Усть-Юрт, оказались в голодных пустынях Мангышлака. Уходя всё дальше и дальше от персидской смерти, многие беженцы не выдерживали пути и останавливались на одиноких урочищах, где были колодцы, или на степных ручьях. Соратники хана Ушака, его преданные сердары, никогда не отступавшие от него, на этот раз разошлись в понятии — как жить дальше. «Спасение надо искать у русских! — заявили они ему. — Мы пойдём к берегам Эмбы, Яика — там найдём своё пристанище». Хан Ушак не стал удерживать их, а сам остался на родовом урочище Ушак или Ашак, так называли туркмены место и большой аул, прилепившийся к высоким обрывам Усть-Юрта.
Наступила зима заковывая в ледяной панцирь нагорье Усть-Юрта. На урочищах застывали ручьи. Беженцу кетменями раскалывали лёд, добираясь к воде, чтобы напоить лошадей, овец, верблюдов, искали защищённые от ветра низины, ставили кибитки. Другие, не найдя себе места, отправлялись дальше, пока не пристраивались под каким-нибудь холмом или у оврага. Наиболее сильные рода шли уверенно на Мангышлак, к Тюбкарагану, к Эмбе, чтобы перезимовать на берегу Каспия, а как покинет Надир-шах земли Хорезма, вернуться назад. Но большинство туркмен двинулось к Яику, надеясь переправиться через реку и податься в волжские просторы, к калмыкам. Вёл их за собой старшина Союн, чьи предки издавна знались с калмыками, и теперь правнуки их и внуки наезжали в Хорезм. Как раз накануне нашествия Надир-шаха на Хиву приехал в гости к Союну дальний родственник Чистан. А когда пришли персы и началось массовое бегство, Чистан и увлёк за собой большой союновский род. За Усть-Юр— том, когда беженцы «дробились» — каждый род выбирал свою дорогу, к Союну пристали ещё три старейшины со своими людьми. Чистан тогда сказал Союну:
— Тебя, Союн-ага, и твоих стариков, жён и детей я сумею увести в свой улус, но остальных не пустят.
— Кто не пустит? — спросил Союн.
— На
Умчался Чистан в степь. Долго его не было, дней пять-шесть, но зато возвратился с Даржи Назаровым. Уговорил его Чистан проводить туркмен за Яик, в калмыцкие улусы, и отыскать ставку самого Дондук-Омбо, чтобы главный калмыцкий хан помог расселиться беженцам.
Много дней шли по киргиз-кайсакским степям туркмены, лишь в конце января начали по льду переправляться через Яик. Одолевали реку в разных местах, потому неурядицы возникали тут и там. Задерживали казаки беженцев, отбирали верблюдов, самих сгоняли и держали подолгу у костров. Вестовые с Яика скакали в Оренбург к князю Урусову. Уразумев, что происходит в Хорезме и киргиз-кайсакской степи, высылал людей, чтобы оказали помощь беженцам. Своему помощнику по калмыцким делам полковнику Кольцову князь Урусов велел: «Ежели изволите усмотреть, когда означенные трухменцы к хану Дондук-Омбо кочевать захотят для каких-либо высочайших его императорского величества интересов, препятствовать не надлежит. В гаком случае можете от себя прямо яицкому войску предложить, чтоб оное тем трухмевцам никакого препятствия в том не чинили…»
В начале февраля несколько туркменских караванов достигли улуса Даржи Назарова. Расположив их поодаль от своих кибиток, Даржи взял с собой Союна и ещё трёх старшин, отправился с ними в улус хана Дондук-Омбо. Днём раньше приехал к главному тайдше калмыцкого народа полковник Кольцов.
— Ну, что, тайдша, — приветствовал Кольцов Дондука-Омбо, — ведомо ли тебе, что вновь на твои земли идут трухменцы?
— Слыхал, люди мои доложили мне, — без особой радости отвечал калмыцкий тайдша. — Они бы в вея ко мне дороги не нашли, если бы не мой дядя Дарджи. Этому мёд в рот не клади, лишь бы русским служить, Служба русским для него — слаще мёда.
— Что-то не очень ты жалуешь русскую службу или надоело? — сверкнул глазами полковник Кольцов,
— Нет, господин полковник, мне грех жаловаться на русских. Государыня Айна Иоановна за услуги, оказанные ей в войне против турок, жаловала меня грамотой на ханское достоинство, золотом осыпала и подарками всякими. Жена моя Джана по сей день плачет — жалеет, что русская царица рано померла.
— А может по иной причине твоя Джана слёзы льёт? Она ведь у тебя кубанка… дочь кубанского князя. А ты, усердствуя перед русской императрицей, говорят, всю Кубань разорил, которая на стороне крымского хана стояла. До самого Копыла дошёл, до столицы ихней, и её сжёг дотла. Может, потому и плачет Джана?
— Нет, господин полковник… Джана плачет оттого, что некому теперь будет на моё место сына нашего Рангуна посадить.
— Что-то рано заговорил ты о тронном месте. Тебе жить да жить и управлять своим народом.
— Нет, господин полковник, скоро ко мне смерть придёт. По ночам сам её зову, а отчего зову — не знаю. Как глаза закрою, так и вижу, как она идёт из Джунгарии по степям ковыльным: на плечах у неё белый череп, а в руке кривая палка. Как придёт ко мне в улус, так и хрястнет по голове…
— Не тужи, тайдша, меньше думай о смерти, а больше о делах. Трухменцам вот надо помочь. Шах персидский, как волк, налетел, разогнал всё стадо по миру.
— Чем могу помочь, господин полковник? Всё. что есть у меня, отдам им — с голода не дам умереть. Зиму перезимуют, а потом пусть ищут пропитание…
На другой день въехали в аул Даржи Назаров, а с ним Чистан, Союн и три старшины туркменских. По— братски встретил их Дондук-Омбо, только дяде тихонько на ухо сказал:
— Дядя Даржи, говорят, первыми возлюбили туркмен твои прадеды, это они увели их с Мангышлака на Куму, а теперь ты стараешься. Не боишься, что они, падая от голода, нас с тобой съедят?