Азиаты

Рыбин Валентин Федорович

— Василий Никитич, где же вы затерялись-то?! А мы вас ищем…

Кареты пронеслись мимо. Татищев посмотрел им вслед, проворчал себе под нос:

— Ищете, как же, век бы вас не видать, искателей таких…

Было это в день поминовения, а через недельку приехали за Татищевым люди из императорского дворца, пригласили в повозку и отвезли к Остерману. Глава кабинета министров, преданный слуга Бирона, сидел, как и прежде, на своём месте. Татищев удивился, не скрывая неприязни к хитрому и коварному царедворцу:

— Иные мрут и в глухой безвестности тонут, а с вас, как с гуся вода…

— Чист душой и совестью, оттого и не липнет ко мне никакая скверна. Многим я досадил, но многих и освободил. Ты-то, Василий Никитич, тоже мне своим освобождением обязан. Если

б не я, то никто бы и не вспомнил о тебе, так бы и сидел в каземате. Это ведь я Анне Леопольдовне о тебе словцо замолвил…

— Ну, Андрей Иванович, не думаю, чтобы ты сделал это ради особого расположения ко мне. Коль столь уважаешь меня — что же ты позволил оклеветать меня Бирону и его прихвостням? Теперь-то мне известно, что сам обер-камергер вместе с Шембергом науськивали на меня уральских заводчиков, воевод и всяких прочих господ. Это по их наущению сыпались лживые доносы в твою канцелярию… Ладно, Андрей Иванович, не клони лоб и глаза не прячь. Скажи правду, чего ради за меня перед регентшей хлопотал? Зачем я тебе понадобился?

— Ясно, Василий Никитич, что не только ради личных симпатий к тебе отправился я к регентше. Обстановка сложилась, что пришлось вспомнить мне о Татищеве. В Персии посол наш, Калушкин, помер… Считай, два года астраханский губернатор Голицын без посланника обходился. Толмач Братищев исполнял обязанности дипломата. Но нынче без своего человека в Персии никак нельзя. По последним сведениям, Надир-шах направился из Тегерана в Дербент. Вот, посмотри, — Остерман пододвинул бумагу к Татищеву. — Князь Голыцын пишет: Надир-шах собирается идти войной на лезгинцев, подтягивает войска к российским границам… Надо бы как можно быстрее укрепить русскую дипломатию при персидском шахе.

Татищев усмехнулся:

— Из меня дипломата не получится, больно крут я во всех делах, а в дипломатии тем паче.

— Не в дипломаты я тебя прочу, Василий Никитич. Князя Голицына отправим к шаху, а ты заступишь на место астраханского губернатора. Этим я только и взял Анну Леопольдовну. Сказал ей, что способнее Татищева вести губернские дела нет дворянина в русском Отечестве. Голицына отправим к Надир-шаху, а ты из Астрахани поддержишь посланника. Да и другое дело ляжет на твои плечи. Слышал, небось, весной калмыцкий тайдша Дондук-Омбо помер, опять в калмыцкой степи началась борьба: престол калмыки делят…

— Ладно, господин Остерман, дай с мыслями собраться…

— Некогда, Василий Никитич, надо собираться в дорогу. Указ Анны Леопольдовны уже готов: сослужи службу России ещё раз, авось, и греки прошлые простятся и забудутся… По прибытии в Астрахань займись ещё трухменцами: триста тысяч кибиток трухменских прикочевало к Яику и Волге.

8 августа коллегия иностранных дел сообщила Татищеву реестр и содержание протоколов по калмыцкой комиссии. Через два дня вышел указ об отправлении багажа тайного советника Татищева на ямских подводах. В реестре казённые подарки калмыцким владельцам: кусок штофу с серебряными и шёлковыми травами, сукна разные, соболя, материя камка, меха и кирпичный чай, коей особенно любят калмыки. Пустился Татищев в путь, а перед тем отправил донесение в Астрахань генерал-кригс-комиссару, астраханскому губернатору князю Голицыну о том, что едет по калмыцким делам. Две роты сопровождали Татищева в Астраханскую губернию. По прибытии в Царицын Татищева встретил полковник Кольцов. Вести нерадостные: вся степь калмыцкая кипит в междоусобной сваре. Старший сын Дондука-Омбо убит не без помощи второй жены умершего тайдши, кабардинской княжны Джаны. Сначала Джана хотела бежать за Яик, чтобы найти спасение у туркмен или хивинцев, но передумала и подалась в Ка барду. Оттуда начала охотиться за старой ханшей Дарма-Балой, чтобы убить её. Проведав же, что в Астрахань едет генерал Татищев, Джана спустилась с гор и засела со своими людьми в Рын-песках под Астраханью. Приближаясь к Астрахани через Селитряной городок по реке Ахтубе, встречаясь с калмыцкими нойонами и зайсангами, Татищев утвердился во мнении, что калмыцкий вопрос одним махом не решишь, придётся повозиться изрядно.,

Астрахань

встречала его осенней мглой, давившей на купола церквей и крыши каменных домов, сгрудившихся в центре города. Город был обнесён каменной стеной о десятью воротами. Татищев любопытства ради, «оно сгодится для истории», расспрашивал у астраханцев о городе, записывал, сидя в кресле на палубе шкоутах «Ворот городских десять — Никольские, Житные, Вознесенские, Спасские, Кабацкие, Красные, Татарские…, Последними отделена от города татарская слобода…»

С пристани Татищев отправился в дом губернатора, Дом был деревянный, огорожен деревянной стеной о двумя воротами — спереди и сзади. За высоким частоколом посреди двора стояла домовая церковь. Князь Голицын, приглашая нового губернатора в дом, охотно показывал:

— Тут для тебя, Василий Никитич, хоромы — не хуже московских. Сам бы век в них жил, да обстановка не позволяет.

— Зачем же ты, князь, напросился в Персию, или там лучше? Думаешь, шах Надир по головке тебя станет гладить и потакать во всём? Он зол, как тигр лютый…

— Ах, Василий Никитич, разве нами самими определяется судьба наша? — сокрушённо развёл руками Голицын. — Во дворце царском виднее, кого куда послать…

Татищев отворял двери и разглядывал пустые комнаты. Были они велики и светлы. А из большой залы, со многими окнами, представал красивый вид на город в его окрестности. Направо от ворот в крепость стояло каменное здание — в нём размещалась губернская канцелярия. Там на огромной площади лежали верблюды и стояли лошади. Приезжие татары, калмыки, туркмены, армяне ожидали приёма губернатора.

Голицын усадил Татищева за стол, слуги подали венгерское и фрукты заморские. Василий Никитич спросил!

— Цитровые, небось, персы завезли?

— А кто же ещё! — с готовностью подхватил Голицын. — Тут такая процессия через Астрахань прошла. Все караван-сараи и гостиный двор были забиты заморсними гостями. Жаль, Василий Никитич, не поспели вы к столь пышным празднествам! Четырнадцать слонов, пригнанных два года назад из Индии, прислал Надир, шах в дар русскому императорскому двору. Наряженные мостодонты с крытыми теремами на спинах, с погонщиками в страусиных перьях шествовали по улицам. Посольство шаха в шелках и бриллиантах по гостиному двору расхаживало. Дивились иноземцы, сколь бедна Астрахань. Приём у меня был, как же иначе. Эта вот зала, в какой сейчас сидим, была переполнена. Посол шахский, мирза Джелюль, вот как ты сейчас, напротив меня сидел, с толмачом, расспрашивал его обо всём, а особливо о принцессе Елизавете. О регентше ни слова, словно её и нет вовсе. Спрашивал посол, какова Елизавета собой, да сколько годов ей, да была ли венчана. Думал я, уж не хотят ли персы обвенчать её да увезти в гарем Надир-шаха. Кстати, об этом же судачила вся Астрахань, да и по сей день о сватовстве дочери Петра люди толкуют.

— Чушь собачья. — Татищев шмыгнул носом и цинично засмеялся. — После Бутурлина и сержанта Шубина Надир-шаху делать нечего с Елизаветой… — Оба рассмеялись в один лад, и Голицын прибавил:

— Не знаю, сладилось ли дело у Надир-шаха с Елизаветой, но у слонов шахских бунт произошёл. Сказывал мне на днях курьер из коллегий иностранных дел, прибывший в Астрахань, осердились де слоны-самцы, требуя самок, сорвались с цепей и пошли по улицам, громя всё подряд. Один ворвался в сад, изломал деревянную изгородь и бежал на Васильевский остров. А там разорил чухонскую деревню. Вот любовь до чего доводит!

— Странные привычки у нынешних государей, — рассудил Татищев. — Чуть возвысится какой-нибудь на престоле, так у соседних правителей дочерей в жёны требует.

— Только ли дочерей! — возразил Голицын. — Шах персидский одной рукой к телесным прелестям нашей принцессы тянется, а другой сметает солдат русских в Гиляни, Баку и Дербента. Персы добрались до Крестового перевала — оттуда казаков наших погнали, а ещё раньше гребенские казаки уступили ему средний Терек, Не пришлось бы полки из России запрашивать к границам Кавказа. Впрочем, что ж, Василий Никитич завтра я еду в Дербент, туда направляет свои стопы шах персидский, оттуда доложу обстановку.