Азимут бегства
Шрифт:
Воздух густеет то ли от тумана, то ли от пыли, становясь ломким и хрустящим, когда они засыпают. Анхель просыпается от того, что Пена кашляет, тяжкий громкий клекот возникает где-то глубоко в ее груди, она поднимает голову и сплевывает мокроту.
— Что с вами? — спрашивает он, но она кашляет во сне и не знает, что с ней.
Утром ей становится хуже. Они едут в Аризону по проселочным дорогам. Анхель ведет машину, Пена сидит рядом, рука ее сжата в кулак, грудь и горло тяжело вздымаются в такт неровному дыханию. Грязь, свернувшаяся в шарики после последнего дождя, хрустит под колесами. Пятьдесят миль они не видят ничего, кроме плоского, как стол, ландшафта. Огромная банка из-под перца стоит на обочине, похожая на сидящего сторожевого пса. На этикетке до сих пор видно маленькое красное пятнышко, коробка
Пена покупает коробку лимонов, Анхель несет их в машину, впервые за весь день он вдыхает запах чистоты. Все утро они едут через загаженные поселки, останавливаясь в закусочных, где берут только воду. За стойками — темнокожие мужчины, не произносящие ни слова, когда они входят. В джипе Пена готовит густые, отвратительно пахнущие отвары, на поверхности которых плавают куски каких-то кореньев. На гарнир она режет лимоны, и скоро все пропахло цитрусовыми.
Ведя машину, Анхель всматривается в дальний край горизонта, ему нравится смотреть на вещи, которые вдруг возникают как бы ниоткуда, словно по мановению волшебной палочки. Красные пустынные песчаные валы возникают из пятнышек размером не больше ногтя большого пальца. В ушах завывает знойный ветер. Солнце везде, куда ни глянь. Он закуривает. Дым улетает куда-то назад. Пена, дрожа от озноба, сидит рядом, укутав ноги индейским одеялом. Анхель хочет остановиться, найти врача. Пена не разрешает, она хочет проехать Калифорнию до заката, она хочет сотню разных вещей, и ни одну из них Анхель не в состоянии себе представить. К вечеру они находят стол для пикника. Он стоит под старой сосной с высохшими и наполовину опавшими иглами. Дерево больше похоже на ободранное огородное пугало. На столешнице кто-то вырезал пентаграмму, а ниже — любовное послание. Они распаковывают сумку с едой. Пена кашляет от каждого движения. Анхель ставит сумку, внимательно смотрит на старуху и замечает две глубокие морщины в углах рта, которых не было раньше.
— Вы поправитесь?
— Такое со мной уже случалось, — кашляя, она машет рукой, чтобы он подождал, когда пройдет приступ, — такой кашель. Это было в Стамбуле, в сороковые годы.
Она медленно и как-то скованно садится, чтобы не нарушить одной ей известное равновесие.
— Там был создан культ информации, процветали неформальные торговые площадки, доходы были огромны. Я работала на Эрла Уоррена, это все, что тебе следует знать, он был деловой человек с тончайшим вкусом.
Она покачала головой, улыбаясь своим воспоминаниям.
— Так как нацисты совершали грабительские набеги на все города, которые они проходили, мы везде организовывали черные рынки. Большинству людей совершенно все равно, кто доставлял вещи, лишь бы это были не немцы. То было время, когда проданных нами гвоздей, терновых колючек и щепок истинного креста, да и вообще бог знает чего хватило бы на то, чтобы распять половину русской армии.
Она кашляет, сплевывает мокроту.
— Однажды он попросил меня отнести в другой конец города конверт для одного иезуита, с которым мы никогда прежде не имели дела. Я набралась дерзости и спросила его, не лежат ли там щепки креста, на которые он наконец нашел покупателя.
Она перестает прихлебывать чай и устремляет взор к горизонту.
— Эрл в ответ даже не удостоил меня взглядом, он просто сунул мне в руки конверт и сказал: «Каббала, еврейское колдовство». Иногда ты замечаешь, как эти вещи приближаются, но иногда они захватывают тебя в плен неожиданно, вдруг. Мы сидели в баре. Я пила придорожный коктейль «вабаш». У того коктейля был светло-оранжевый цвет, напиток наливали в стаканы для мартини. Бар держал отставной проводник со Среднего Востока, он сам составлял рецепты своих напитков.
Она вскинула вверх руки, и Анхель даже в темноте
— Это были великие, фантастические напитки, никто в Европе не умеет делать ничего подобного. Он делал их и называл именами поездов, а может быть, женщин, этого никто, кроме него, не знал наверняка. Как только Эрл произнес эти слова, я начала кашлять. Так сильно, что даже пролила коктейль. Вся моя грудь просто сотрясалась от кашля.
— Он вас отравил?
— Нет, не думаю. Эрл сказал, что он пробовал коктейль и ничего не случилось. Я кашляла двадцать минут кряду, захлебываясь мокротой. Это было ужасно. Меня трясло, и я не могла остановиться. Наконец Эрл не выдержал, перекинул меня через плечо и оттащил меня на другой конец города, к цыганам. Это продолжалось три дня. Если бы не цыгане, я бы точно умерла. Они готовили особые чаи и молились. Одну ночь я проспала, намазанная жиром скунса. Не спрашивай, зачем они это делали.
За все три месяца, что они жили вместе, она не произнесла столько слов в разговорах с Анхелем, как сейчас. Он укладывает кусок мяса на лепешку, свертывает ее, добавляет сыр и немного горчицы. Пена предлагает ему два ломтика хлеба, Анхель отрицательно качает головой и принимается за еду. Кусок вываливается у него изо рта, когда он, спохватившись, задает ей вопрос:
— Вы вскрыли конверт?
— Еврейское колдовство, — отвечает она с улыбкой. — Пока я болела, кто-то застрелил того иезуита, повесил его сутану на шпиль церкви, а его самого оставил лежать лицом вниз в грязной луже. Эрл снял сутану со шпиля высотой двести футов и сделал это, не вынимая изо рта сигары. Он сделал из ремня петлю — старый трюк канадских лесорубов — и просто взошел по шпилю наверх, став местной легендой, — говорит она, подмигивая Анхелю. — Он так и не попросил вернуть ему конверт.
Она подается вперед, теперь индейское одеяло накинуто ей на плечи. Она тихо проводит пальцами по шерстяной бахроме, словно завязывая невидимые узлы. Между передними зубами у нее маленькая щербинка, шириной не больше лезвия бритвы, и кажется, что последние ее слова вышли оттуда, а не из открытого рта, облекающего слова.
Они отыскивают шоссе номер 10 и со всеми удобствами въезжают в Калифорнию. Вечером они останавливаются в Юме, невдалеке от границы. Анхель хочет остановиться в гостинице, на заходе солнца у Пены возобновляется кашель, и ему кажется, что ей лучше находиться в помещении, но она не хочет даже слышать об этом. Битый час он ищет рощицу, достаточно густую для того, чтобы спрятаться в ней от ночного ветра, но у ветра в тылу простор целого континента, и он набирает такую скорость, что остановить его могут только горы.
На следующий день они пересекают мексиканскую границу. Пена говорит, что монастырь находится в шестистах милях к югу, точно в центре страны, спрятанный за грядой небольших возвышений, и что там нет места для жилья, нет во всей Баие. Она слишком измотана, чтобы вести машину, и просто дремлет рядом с Анхелем, говоря, что Исосселес позаботится о ней — робкая улыбка — и беспокоиться не о чем.
Они останавливаются в Баия-дель-Росарио, в нескольких милях от рыбацкой стоянки. Анхель покупает желтохвоста, варит жидкий супчик для Пены, сам съедает только лепешку и несколько ложек своего варева. На закате к берегу подходит семья. Отец играет на скрипке тихую мелодию, дека выделяется бледным пятном в тусклом свете уходящего дня. Мать и дочь смотрят в темнеющее небо. Мужчина играет печальное болеро, воспоминание о долгом пути. Анхель подходит к ним, предлагает отведать суп; они отказываются, говорят, что идут издалека, и им предстоит еще длинный путь, и что рыбаки накормили их креветками с перцем. Мужчина перестает играть, чтобы выкурить сигарету. Анхель некоторое время идет вместе с ними. Они все любят и знают ночь.
Пена сидит, накинув на плечи спальный мешок. За день она сильно сдала и постарела. Под глазами мешки, кожа пожелтела — всего этого не было утром. Когда она говорит, изо рта раздается тихая мешанина слов, как из стоящего вдалеке радиоприемника. Она рассказывает Анхелю о Катавине, валунном поле на северной оконечности центральной пустыни. Она говорит, что там есть валуны высотой в дом, их тысячи, и люди рассказывают, что на вершинах сидят покойники и поют друг другу песни.
— Может быть, им нужна компания, — отвечает она, когда он спрашивает, зачем они поют.