Азов

Мирошниченко Григорий Ильич

Людишки черные толкались, падали, душили друг друга под колесами и возле ног коней. Многих покале­чило. А Салтыков стоял, хохотал, деньги кидал в грязь. Народ, как пьяный, кричал:

– Здравствуй, наш великий царь-государь! Ссылай бояр поболе да почаще. Не милуй кровопийц! Гляди, каз­на какая приросла у них. То слезы наши.

– Трогай, боярин! – строго сказал в толпе пристав Юшков. – Кажись, все нахватались!

Шестнадцать колымаг, стоявших с добром возле Белого города, тронулись в путь. И черные людишки тронулись за колымагой Бориса Салтыкова. Оттуда сыпались деньги.

– В

Ильинское! – кричал боярин. – В Ильинское дойдете! Ха-ха! Провожатые! В Ильинское!..

Бабы Салтыковых голосили.

Поезд с опальными боярами выбрался за Москву. Колымаги Михаила Салтыкова свернули на дорогу в Галич, а колымаги Бориса Салтыкова – в Ильинское. Мать Салтыковых Евникею проводили приставы на Суздаль.

Москва шумела; все только и говорили о боярах…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Царицынский воевода боярин Левка Волконский по первому снегу собрался на охоту. Весь серебром сияет. Коня подвели ему, стрельцы окружили, визжит и лает вокруг воеводы пестрая свора. Ногу сует в стремя боярин, а тут нежданно-негаданно гонец московский от патриарха Филарета – Резепа Булатов.

– Помедли-ка с охотой! – крикнул он издали. – Есть цело царское до тебя.

Рыжеватый конь Резепы споткнулся подле боярина.

Собаки завизжали и залаяли.

– Вот нелегкая Резепу принесла, – сказал стрелец Силка Бобырев, помогая сойти с коня тучному боярину, – спокою нет от гонцов.

Резепа хлопнул плетью по голенищу, стрельца обругал и вручил воеводе грамоты.

Тот почесал в затылке и сказал:

– Расседлывай! Собак сгоните в псарню. С охотой не вышло дело.

Резепа спрыгнул с коня и пошел с воеводой в съезжую…

Три дня писал Волконский государю все то, что ему было известно про Дон и про ногаев, писал и о крымцах…

– Скажи государю, – напутствовал воевода гонца Резепу, – что мы его милостью несем службу исправно, доглядываем за донскими казаками и разбойными людьми зорко. Езжай!

В Валуйках Резепа взял отписку государю от воево­ды Гришки Волконского. Но, кроме Резепы, атаманишка Полунька помчал в Москву бумаги от воронежского воеводы Мирона Андреевича Вельяминова. А Ивашка Поленов, яицкий есаул, замышляя злодейство на Дону, переслал с вологодскими купцами свой тайный донос государю.

Того же дня на Дон из Москвы направился гонцом с большими и неотложными царскими делами Иван Порошин. В Москву же с Дона двумя дальними дорогами, валуйской и воронежской, по грязи и в начавшуюся стужу стрельцы и казаки гнали пешком и везли на подводах многих полоняников, сбежавших с Азова, Царьграда и Крыма, – для царского допроса.

К патриарху вошел думный дьяк.

– Худые вести? – спросил патриарх, развертывая бу­магу валуйского воеводы.

– Худые. В письме две сказки сложены. Одна – про Гришку Нечаева, другая – про царские грамоты опальным казакам – на Валуйках.

– Ах, этот Гришка, ноздря рваная. В железах скован, в тюрьме сидит. Забыть бы надо.

– В том и дело, святейший, – сказал дьяк Грамотин, – неведомой силой Гришка Нечаев расковался, сбежал с

Оскола на Дон.

– Зря смерти не предали. Заварит кашу. Кто ж упустил?

– Виновный не сыскан.

– Сыскать! А что же сделалось с бумагой царской, – спросил патриарх.

– Остатная станица повезла цареву грамоту на Дон.

– Ну, повезла. А дале?

– Волконский пишет: приехал на Валуйки, казаки все загуляли и грозились побить его, воеводу, хвалились тем, что пили заодно с царем. «И грамоты царя, – они сказали, – нам не указ».

– Сколь дерзкие бахвалы, – заметил зло патриарх.

– «Гляди-ко, воевода, – сказали ему те казаки, – как грамоты царя крутиться будут на огне». Печку стопили и кинули в нее все грамоты твои. «Едино казакам ходу не дают. Ссылают! Воруют! Царского жалованья не дают. А жили мы без царских грамот и проживем без них. Верни нам, воевода, тобою пограбленное: царь же тебе писал. Верни нам цепь золотую да дай вина».

– А дал воевода вина? – спросил святейший.

– Вина он дал, да как только перепились казаки, пересажал всех до единого. А ныне указа воевода спрашивает, как-де поступить ему с теми схваченными и по­саженными в валуйскую тюрьму казаками.

– Держать в тюрьме до следствия, – сказал патриарх. – А ежели они пожгли все наши грамоты и не довезли, то казнить тех казаков. Эко ты, зло какое творят ослушники… Какие еще про Дон дела? – спросил он.

– Да тут Тимошка Сукин, – сказал дьяк. – Просит твоего разрешения повидаться после неволи с родными.

– Откуда пришел?

– Бежал из крепости.

– Ну, прочитай.

– «…Взят я в полон литовский, – читал дьяк, – два­дцать шесть лет тому, и продан я, холоп твой, из Литвы в турки, и из турок я был взят крепить Азов. Азова я не стал крепить, а побежал на Дон к казакам. Теперь казаки пустили меня станицею к тебе, к Москве. В Москве я сведал про матерь свою родную и про братей родных, и мне, холопу твоему, хочетца с ними перед смертью свидетьца. Пусти меня, милосердный государь-царь, пожалуй меня, отпусти с Посольского приказу в Новогородчину, в Бежецкую пятину».

– Долгонько засиделся казак в Турции, – в раздумье сказал патриарх. – Пусти казака в Новогородчину да вели ему быти в Москве на масленое заговенье.

Дьяк кивнул головой.

– Еще какие вести есть?

– А тут казаки доносят, что Салтанаш-мурза царю изменил, – сказал Грамотин.

Святейший поднял голову.

– А клятву держал, ирод, – сказал он тревожно. – Поймать бы… А не ведомо ли тебе, Иван, чего на Москве Смирка Метлев шатается?

– В легкой станице донской объявился.

– Да он же, скверный, во прошлом году бежал на Дон с верхнего города Ломова, Шенгурского прибору городовой казак, и снес с собою государеву казенную пищаль да государево жалованье двадцать алтын, и сви­нец взял. Спроси Смирку.

– Смирку уже спрашивали.

– Какова ж его сказка?

– От напрасного насильства бежал-де он, по бедности забрал казенную пищаль, да фунт зелья, да фунт свинцу…

– И сколь давно он, Смирка, на Дону шатается, какой он ныне человек? Писался ли он на государеву службу и целовал ли он нам крест?