Б Отечества…
Шрифт:
— Заходи, когда время будет, — попросил он, помогая мне закидывать вещи в багажник такси.
— Обязательно, — искренне пообещал я старику, к которому даже немного привязался.
Недолго я пробыл в Париже, а успел обзавестись всяким хламом, который вроде и не слишком нужен на новой квартире, но оставлять его старой квартирной хозяйке не хочу принципиально! Вся эта мелочёвка… тазик для мытья, дешёвая посуда, старый лоскутный плед времён Второй Империи[vii] и прочее, заботливо
Дом, в котором расположена квартира Анны, достаточно высокого класса, и мне не хотелось бы ставить её в неудобное положение. Париж! Пристрастие к однополым связям или бытие содержанкой (да хоть бы и альфонсом!) не слишком осуждается обществом, а в иных кругах принимается как нечто совершенно естественное. А вот скупость… фу! Фу! Нельзя!
А я не скуп… скорее даже наоборот. В Париже, сняв дешёвую квартиру, в остальном начал жить на довольно-таки широкую ногу. Не по средствам.
Спора нет, молодость даётся только раз. Но ведь и средств у меня не так много!
Если выбор стоит между покупкой крохотной квартиры где-нибудь в Бельвиле и скромной рентой, на которую можно в лучшем случае оплатить счета за воду, газ и электричество, и между (как минимум!) неплохим состоянием и возможностью не задумываться при оплате счетов в ресторане, но через несколько лет, я выбираю второй вариант!
Расплачиваясь с таксистом, выгрузившим багаж возле входа, взглядом ищу швейцара. Положено… тот самый случай, когда затаскивая вещи самостоятельно, расписываешься в плебействе, компрометируя заодно хозяйку квартиры. Самостоятельно можно нести саквояж, трость, и перекинутый через руку плащ.
Швейцар, мигом оценивший как платежеспособность, так и воспитание, был вежлив и услужлив, но как и всякий профессиональный лакей, знал себе цену. Немалую…
Занеся в парадное багаж, он шуганул подозрительного оборванца, крутившегося подле.
— Пошёл прочь, сукин сын! — замахнулся швейцар, но оборванец ловко увернулся от оплеухи, и как мне показалось, с трудом сдержался, чтобы не влепить ему добела сжатым костлявым кулаком в бородатую морду.
— Простите, месье… — отступив на шаг, повинился мне швейцар, — верите ли, едва гонять успеваю!
— Сам ты сукин сын, — сплюнув на асфальт, на русском ответил оборванец швейцару, и запахнувшись в блузу не по размеру, развернулся было прочь.
— Мимо пройти не моги… — едва слышно добавил он, ссутуливаясь ещё сильней, — как собаку отовсюду! Как умирать за Прекрасную Францию, так вив ля рюс! А как…
— А ну-ка постой, — окликнул я оборванца на русском же.
— Месье? — осторожно поинтересовался швейцар.
— Подожди здесь, — приказываю повернувшемуся земляку, кидая тому монету в пять франков.
— Может… — негромко говорю я, — он и сукин сын, но он НАШ сукин сын!
Зайдя
Я здесь не то чтобы завсегдатай, но бывает, заглядываю. В таких вот непритязательных заведениях, рассчитанных на студенческую бедноту и мелких клерков, обстановка обычно самая скромная. Однако же готовят, как и почти везде во Франции, вполне недурственно, а два-три фирменных блюда — так, как не во всяком ресторане!
— Месье Алекс, — чуть фамильярно приветствует меня подскочивший гарсон, улыбаясь в прокуренные усы, — рад видеть вас.
— Привет, Жером, — киваю ему с ответной улыбкой, — вот, земляка встретил, посидим у вас. Олья[viii] есть?
— Минут через… десять дойдёт, — достав старые серебряные часы на широкой цепочке, не сразу отозвался официант, — Подождёте? Мне пока кофе принести?
— Неси, — соглашаюсь я, — и… какой-нибудь лёгкой закуски, пожалуй.
— Разумеется, месье Алекс, — с лёгкой укоризной отозвался гарсон.
— Живут же люди… — протяжно сказал земляк и прерывисто вздохнул, после чего крепко сжал губы. Хмыкнув криво, он разгладил коротко стриженые усы щёточкой и поинтересовался с вызовом:
— Душу за похлёбку изливать надобно? Так, барин?
— А хоть бы и так, — спокойно отозвался я, прекрасно понимая его состояние.
— Ну… — он пожевал губами и покосился на Жерома, подошедшего с подносом. Кофейник с чашками, молочник со сливками, сахарница, небольшое блюдо с бриошами и крохотная маслёнка.
— Афанасий я, — с каким-то вызовом сказал земляк, подрагивающей рукой беря булочку, — из Москвы, из Хамовников.
Он замолк, вцепившись в булочку зубами, и откусил крохотный кусочек, пережёвывая его истово, как человек, знакомый с голодом не понаслышке. Молчу и я, наливая кофе себе и ему, не спрашивая собеседника о сахаре и сливках — всего, и пощедрей!
— В тринадцатом призвали, — нехотя продолжил земляк, ссутулившись над столом и брякая ложечкой в чашке, — Попервой в запасном батальоне — ать-два, коротким коли, ешь начальство глазами да изучай словесность[ix]. Ну и в морду, вестимо дело, при всяком подходящем случае.
— Настроение дурное у унтера, и н-на! — пояснил он с кривоватой усмешечкой, — Как стоишь перед начальством, сукин сын! Оно по закону вроде как и нельзя, в морду-то, а так-то и офицеры не брезговали ручкой с солдатской харе приложиться. Не всякий, знамо дело, врать не буду.
— А потом известно что, — криво усмехнулся солдат, и откусив ещё кусочек булочки, принялся жевать с угрюмо-сосредоточенным выражением лица, — служба! Муштра на плацу, да то дрова пилить, то ещё что… известное дело.