Бабаев

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

– Вам-то можно бы было и раньше прийти, - не поворачивая к нему головы, медленно сказал Селенгинский. Может быть, так просто сказал, - конечно, нужно было раньше прийти - ведь он его ранил, - может быть, ни о чем больше и не думал Селенгинский, но Бабаева точно ударило хлыстом между глаз. Он заметил вдруг, чего не видал прежде: плоское ухо Селенгинского и пучок белесых волос в нем, косые пятна света на его рубахе, рыжее одеяло, как оно завернулось углом и обвисло, как слоновье ухо... И еще что-то такое - мысли под черепом Селенгинского, темные мысли,

которые прояснятся сейчас, вспыхнут сейчас все, если он скажет... Только теперь и нужны ему, а больше никогда и ни на что не нужны, только теперь, - скажет, и больше уже не будет в нем Селенгинского.

– А вы помните, - начал он, почему-то хрипло, - как...
– Он кашлянул и добавил: - Как вы в меня стреляли... один, когда я крикнул вам, что жив?.. Так около виска и вмякла пуля...

Бабаев слышал ровный шум в голове, как прибой: подплывало откуда-то снизу и било вверх толчками. От этого темнело в глазах, и на собственных руках не слышно и не видно было пальцев.

Но глаза Селенгинского видны были: встревоженные, раздвинувшиеся в стороны, с серыми ободками около зрачков и с редкими, чуть заметными ресницами. И видно было, как все застыло в нем, отчеканилось вдруг.

– В вас?.. В вас я не стрелял!
– сказал он раздельно, округляя каждое слово.
– Я взял на четверть выше вашей головы... вот так!
– Он отмерил пядь на своем одеяле и долго держал так и смотрел попеременно то на нее, то в глаза Бабаеву.
– Вот так, на четверть, - сухо повторил он.

– В темноте?
– дрогнул губами Бабаев.

– Что в темноте?
– не понял Селенгинский.

– Это в кромешной темноте вы отмерили пядь?

– По голосу, - коротко ответил Селенгинский.

– А если бы я присел, когда крикнул, и тут же бы поднялся, тогда что?

– Я ваш рост помнил тогда... поэтому и взял выше головы.

– Вы были... пьяны тогда, - зло сказал Бабаев.

– Нет, - мотнул головой Селенгинский, - навеселе, но не пьян.

– Наконец, рука могла бы дрогнуть, и конец!
– последнее, что мог, высказал Бабаев.

– У меня? Рука дрогнуть?..
– Селенгинский удивленно поднял брови...
– Я в туза пулю в пулю вгоняю... На двенадцать шагов в копейку бил!.. Что вы?.. Все призы в полку выбивал...

Бабаев смотрел на него долго и открыто. Ничего не говорил, только впитывал его глазами, и показалось ему, что в нем самом ослабло что-то, какая-то тугая пружина, что он стал ниже и мягче, точно вынули из него ребра. Селенгинского он видел теперь всего, вместе с его койкой, с рыжим одеялом, с костылем внизу около табурета, - все это теперь было Селенгинский, все было неподвижное, застывшее, как две тишины: здесь и за окнами. У него в голове звенело что-то, но мысль, отчетливая и одинокая, лепилась там, одевалась в слова, чтобы выйти наружу: нельзя выходить мысли неодетой. И Селенгинский дождался.

– Это я стрелял в вас по голосу, но выше не взял... взял ниже... глухо сказал, наконец, Бабаев.

– А-а...
– выдохнул из себя Селенгинский и сел.

Бабаев

еще не опомнился от звука своих слов, но заметил, как метнулась над рыжим одеялом белая рубаха Селенгинского и как рука его, левая, впилась, раздувши синие жилы, в железо койки, а колено одной ноги поднялось, и колено другой вышло вперед, готовое сбросить на пол тяжелые ступню и голень; лицо его стало бледным.

Бабаев встал.

– На колени!
– вдруг крикнул Селенгинский.

– Что?
– переспросил Бабаев, почувствовав, что сразу окреп и что костей и напряженных мышц в его теле стало вдруг больше, чем когда бы то ни было раньше.

– На колени! На колени!
– кричал Селенгинский.

Правая рука у него крупно дрожала, сжимаясь в кулак. Глаза побелели. Ни одной морщины не осталось на лице - так показалось Бабаеву.

– Зачем на колени?
– медленно спросил он.
– Вы меня по лицу хотите бить?.. Для этого и кулак сжали?

– Да, да!.. Бить! По морде! Бить! Избить! В кровь!.. На колени! исступленно кричал Селенгинский.

– А! Так?..
– сказал Бабаев, отступая.
– Это вы напрасно! Меня еще никто не бил!

Голос его срывался, никак не мог найти настоящих нот. Он видел, как Селенгинский нагнулся, скорчившись, за костылем и сопел, и зачем-то спешил досказать то, чего не успел сказать:

– Ведь не убить же я вас хотел, в самом деле, что вы? Я не знаю, чего хотел... может, царапину сделать...

– Ца-ра-пи-ну?
– хрипло мычал внизу между койками Селенгинский.

– Да, царапину! А что же? Убить вас хотел, что ли? На что вы мне? овладел и голосом и собой Бабаев.
– Может быть, хотел, чтобы около вашего виска пуля также в дерево вмякла...

– Царапину?..

Селенгинский уже достал костыль. Он сидел теперь на койке совсем новый, дрожащий и страшный. Костыль он упирал в пол, чтобы на нем подняться, но он скользил. Сопя, он упер его в ножку соседней койки, с которой только что встал Бабаев, но койка отодвинулась вбок, загремев. И видно было, что нога его болела, и от боли он передергивал лицом и мычал.

Отодвинувшись еще на шаг, Бабаев стоял и ждал - вот встанет на костыле Селенгинский и пойдет к нему. Лихорадочно думал и все-таки не знал, что он тогда сделает.

Но Селенгинский не мог подняться. И Бабаев увидел вдруг, как быстро перехватил он этот белый, недавно оструганный костыль, поднял его за конец правой рукою, отмахнул назад... Бабаев отскочил, но костыль все-таки ударил его подлокотником в спину и загрохотал, упавши на пол.

– Вот!
– выдохнул Селенгинский.

– Вот!
– в тон ему крикнул Бабаев, хватая с полу костыль. Он быстро оглядел его, заметил черный сучок посередине, поставил наклонно на пол и изо всей силы ударил ногой против сучка. Костыль затрещал и сломался.
– Вот, и вот, и вот!
– сквозь зубы выпускал Бабаев, доламывая костыль.
– Вот мы и сквитались, старик!
– договорил он и, не оборачиваясь, чуть шатаясь, пошел к двери.