Бабье лето
Шрифт:
Июль месяц начался грозами. Каждый день после полудня небо обкладывалось черными тучами, сердито перекатываясь, урчал гром, и все замолкало в ожидании бури. Потом внезапно срывался с неба дождь, ветер бешено пригибал к земле ветви деревьев, блистала мгновенная молния, пенилась река. Ураган проносился, и опять покой возвращался к земле. Напоенная влагой, она засыпала еще пышнее одетая в свои зеленые одежды.
Все утра проводя на охоте в болотах, Григорий Петрович по вечерам по-прежнему взбирался на башню
На другой день после того навестил Галдина почтмейстер. По обыкновению своему, почтмейстер был говорлив, доволен и весел. Сообщил две-три сплетни о соседних помещиках, справился о том, благополучно ли довез Григорий Петрович пана Лабинского. Когда же Галдин рассказал ему о своем посещении Лабинских, Дмитрий Дмитриевич воскликнул:
— Удивительно гонорливый народ эти поляки, нас они и за людей не считают! Так вас даже на похороны не пригласили?
— Нет,— отвечал Григорий Петрович, который, по правде говоря, забыл уже и думать об этом,— а вы были?
— Что вы, что вы! — замахал руками почтмейстер,— обо мне и говорить нечего. Ежели бы они еще в Черчичах отпевали его, тогда, конечно, хоть одним глазком взглянул бы, а то ведь у них своя капличка есть в усадьбе. Интересно все-таки,— продолжал он уже более спокойно,— как теперь они устроятся.
— А что такое?
— Да как же, имение, видно, трем дочерям пойдет: как же они его поделят? Или, быть может, пока что вместе будут жить? Тетку я бы на их месте живо выставил…
— Почему же?
— Да больно уж ядовитая особа — злее этой бабы я еще не видывал.
— А барышни? — полюбопытствовал Галдин, предлагая гостю принесенный только что яблочный квас со льдом, искусно приготовленный Еленою.
— Барышни? — повторил почтмейстер с хитрой улыбкой и потянулся за квасом,— барышни разного рода — штучки не вредные! Мне, грешным делом, старшенькая, Галина, нравится — здоровая такая и веселая… И черт же их польками сделал! Были бы русскими, так вам любую выбирать — невесты хоть куда — с зобком {47} .
Григория Петровича покоробила несколько вольная речь Дмитрия Дмитрича, он неучтиво оборвал его:
— До этого мне, собственно, мало дела — жениться я, слава богу, не собираюсь и за приданым не гонюсь. Квас хорош?
— Восхитителен,— отвечал, не
— Ну уж нет,— улыбнулся ротмистр,— я шампанское ни на что не променяю. Да вы, может, выпьете со мной бутылочку — я велю к обеду заморозить.
Почтмейстер так весь и просиял.
Галдин, глядя на него, продолжал улыбаться.
— Так вы говорите, что барышни хороши,— завел он опять речь о Лабинских, желая загладить свой резкий тон.— На мой взгляд, панна Ванда лучшая…
— Несомненно — подхватил его собеседник,— панну Ванду можно назвать просто красавицей, но уж очень она субтильная… и потом характерец — у-у-у!
Почтмейстеру так и не удалось распространиться о характере панны Ванды, так как в комнату вошла Елена и, по обыкновению, взглянув на барина своими испуганными глазами, сообщила:
— Там к вам граф приехали. Я его в гостиную звала, так они не идут…
Григорий Петрович поспешно встал и, извинившись перед Погостовым, вышел в переднюю.
Он догадывался, зачем приехал к нему граф, но все-таки ждал чего-то большего. Ему казалось, что граф должен сообщить нечто важное, имеющее отношение к нему — Галдину. Во всяком случае, явился удобный предлог, чтобы снова побывать в Теолине.
— Милости прошу, граф,— как можно учтивее воскликнул ротмистр, подходя к гостю,— вот сюда, в гостиную.
Граф робко мялся на месте, не зная, куда девать свою дворянскую фуражку с красным околышем.
— Ах, помилуйте,— говорил он, пришепетывая и краснея.
«Однако с таким экземпляром не сговориться»,— подумал Галдин, но улыбнулся еще учтивее и повторил:
— Пожалуйте за мной, у меня запросто…
За закуской, которую, против обыкновения, подали в столовую (Никита Трофимыч был приглашен выпить чарку), граф так оживился, что его трудно было узнать. Он неожиданно вынул из бокового кармана своей венгерки письмо и подал его Галдину.
— Это вам просили передать,— сказал он таинственно.
Григорий Петрович вспыхнул, поспешно пряча протянутый ему конверт. Он заметил, как насторожился при этом почтмейстер.
— Вот, не угодно ли, фляки господарски {48} ,— превкусная вещь,— сказал он, чтобы скрыть смущение.
Все время, сидя за столом, угощая гостей и закусывая сам — Галдин никогда не мог пожаловаться на аппетит,— он ощущал у себя на груди шуршащую бумагу письма и даже не раз дотрагивался до нее руками, будто желая убедиться, точно ли при нем это письмо.
«Ага,— проносилось в его голове,— да ты, действительно, волнуешься!»
— Вот так эндак, вот так так! — кричал совсем уже разошедшийся граф, не переставая прикладываться к рюмочке.— Я так и знал, что встречу в вас друга! Честное слово! Уверяю вас… мне дорого человеческое обращение, более того — я люблю, когда помнят о моем имени! Карлуша — тот ничего не понимает. Он мужик, хам… У него голова, но он хам… извините за выражение!
— Хе-хе-хе,— смеялся почтмейстер, хитро поглядывая на Галдина,— его сиятельство развязали язычок — хе-хе-хе!