Бабье лето
Шрифт:
«Что за гадость,— подумал ротмистр,— да и я хорош».
Нестройно запел охрипший хор, начался обряд венчания.
О. Никанор со своими вихрами и плутоватыми глазами мямлил и гнусавил; когда раскрывались двери, налетал холодный ветер и задувал свечи; мужики тяжело вздыхали, сопели, кашляли — все казалось нерадостным Галдину, все было неприятно и гадко.
Но вот о. Никанор благословил новобрачных, все потянулись поздравлять их. Мужики целовались с графом, хлопая его одобрительно по плечу. У него был такой вид, точно он хорошо не знает, что с ним случилось. Он кланялся и благодарил во все стороны, потом замолк, сморщил
— Вот так эндак, эндак, так!
Галдин отвернулся и подошел к Сорокиной.
— Здравствуйте, Фелицата Павловна,— сказал он.— Я так и не успел поблагодарить вас за ваше предупреждение…
Она вспыхнула и ответила, смущенно потупляя глаза:
— Ах, что вы!
«Как она привыкла жеманиться,— подумал Григорий Петрович,— зачем она это делает?..»
— Нет,— повторил он,— я очень, очень благодарю вас…
Она молчала. Грудь ее высоко поднималась, грозди винограда трепетали на шляпке.
— Родимый мой, Григорий Петрович,— кричал граф,— очень прошу, не покидайте нас, выпейте за наше здоровье.
— Я охотно, только вот не знаю, как дорога…
— Пустое! Честное слово! Пароль д’онер [25] , я вас очень прошу.
Публика расходилась, кто пешком, шлепая по грязи, бабы,— высоко подняв юбки, мужики — широко расставляя руки и согнувшись; кто в телегах, таратайках, бричках. Все это толпилось перед церковью, спотыкалось о могильные бугры, пересмеивалось, ругалось…
25
Parole d ’honneur — честное слово ( фр.)
— Чтобы тебе пусто було,— сетовали на дождь.
А дождю, как видно, не предвиделось конца. Дали слились в сплошную серую мглу, по небу грузно переваливались бурые тучи.
— Вы, может быть, пересядете ко мне в коляску,— говорил Галдин, держа над Фелицатой Павловной раскрытый зонтик,— у меня хорошие лошади и скорее довезут вас.
— Я, право, не знаю, удобно ли,— ответила она.
— Почему же нет? Антон, подавай!
Они уселись под поднятым кузовом и застегнулись кожаным фартуком. Григорию Петровичу почему-то вспомнилась его поездка с покойным Лабинским. Тогда тоже шел дождь, но в воздухе чувствовалось лето, громыхал бодрый гром, деревья гнулись под тяжестью мокрой листвы. Тогда было так легко на душе, так радостно, несмотря на то, что рядом с ним сидел мертвец, а теперь около него забилась в угол живая женщина, и только что все они присутствовали на торжественном обряде бракосочетания. Тогда он оставил Анастасию Юрьевну в обмороке, но уносил с собой надежду на близкое счастье; теперь она больна, больна душой и почти неуловима. Право, даже черты ее лица стерлись в памяти Галдина; только ее худые длинные пальцы дрожат перед ним. Ему неудержимо захотелось с кем-нибудь поговорить о ней, поделиться своими чувствами. Он оглянулся на Сорокину, тоскливо смотрящую на спину кучера. Ведь она все равно знает.
— Фелицата Павловна,— окликнул он ее.
Она вздрогнула, оглянувшись.
— Фелицата Павловна,— повторил он, прямо взглянув ей в глаза,— я пользуюсь вашим дружеским отношением ко мне, которого я, по чистой совести, не заслуживаю, и буду говорить
Он замолк, взволнованный своей речью, своими мыслями.
— Научите, что делать,— повторил он настойчиво.
Фелицата Павловна покачала головой. Лицо ее стало печально и ласково. Она казалась старше, но гораздо проще, чем была раньше.
— Как же помочь? — заговорила она, не глядя на Галдина.— Я теперь часто бываю у нее и лучше узнала, что это за человек. Она несчастная… Да, совсем несчастная… Она вас любит, она никогда никого не любила, кроме вас, но вы пришли слишком поздно…
— Поздно?
— Ваша любовь была для нее и счастьем…
— И?
— И она теперь убивает ее…
Фелицата Павловна заволновалась, лицо ее покрылось красными пятнами, голос обрывался:
— Вы говорите, что не понимаете ее страха… Потому что вы никогда не видали ее душу… Она боится и вас, и мужа, и себя… Она теперь все плачет, что она старая, что у нее седые волосы показались… Нет, вы все-таки не понимаете! Она боится, что все равно не сегодня-завтра вы ее разлюбите, что как только она станет вашей женой, вы ее бросите…
— Но почему? — возмущенный до глубины души, воскликнул Галдин.
— Потому что вы молоды, а она уже увидела у себя седой волос! Но это еще не то… Ее избила жизнь, отняла у нее волю, смелость… Она могла бы бороться, но она не в силах, над ней стоит муж и говорит: «ты больна, тебе нужно лечиться»… И она лечится, а она ничем не больна, она ослабела… Ваша любовь взяла у нее все ее силы… Если бы не вы, она бы не жила, но и не умирала бы, а теперь вы знаете, что она делает?
— Что же?
— Она вспрыскивает себе морфий…
— Морфий?
— Да… по совету мужа, от нервов, но для нее это гибель… Я ее просила бросить, но только разве она меня слушается?
Сорокина быстрым движением поправила шляпку, съехавшую ей на лоб, и заговорила снова:
— Если бы вы сумели заставить ее уехать отсюда, вы, может быть, спасли бы ее. Это нужно сделать скорее, иначе будет поздно. Кроме того…
Она не договорила, отвернувшись.
— Что, что еще? — спросил встревожено Григорий Петрович.
Она не отвечала, уткнувшись головой в кузов. Плечи ее вздрагивали.
— Вы плачете, Фелицата Павловна?
— Нет, нет, ничего… это я так…
Она вытирала покрасневшие глаза.
Он не знал, как утешить ее, потому что не догадывался, о чем ее слезы. Как мог он знать, что было на душе у этой пожилой молодящейся вдовы с напудренным носом, у этой так грубо им отстраненной женщины.
— Послушайте,— неожиданно оборвала она наступившее неловкое молчание и взяла его за руку. Она даже крепко пожала ее, точно хотела, чтобы он лучше слушал.— Григорий Петрович, я знаю, что вы честный, правдивый человек… я это хорошо знаю… Я уверена, что вы пойдете на все, чтобы спасти Анастасию Юрьевну, но скажите, вы действительно ее любите?