Бабье лето

Штифтер Адальберт

— Но мы же, отец, — сказала Наталия, покраснев, — никогда не спорили об этом предмете, и я не отказывала тебе в такой способности.

— Так ты, конечно, и представляла это себе, — отвечал он, — но судил я все-таки верно: он всегда был очень скромен, никогда ничего не выведывал и не выпытывал и будет, конечно, нежным мужем.

— А ты, Генрих, — сказал он через некоторое время, — этим не гордись. Не обязан ли ты всем в конце концов мне? Однажды, когда ты впервые был в этом доме, ты сказал в столярной мастерской, что дороги очень различны и что неизвестно, не прекрасна ли была та дорога, которая из-за грозы привела тебя сюда наверх ко мне, на это я ответил, что ты сказал очень верные слова и поймешь

это лишь позднее, когда повзрослеешь, ибо в твоем возрасте, подумал я тогда, ты еще только присматриваешься к разным дорогам, как и я присматривался к своим. Но кто бы тогда подумал, что мои слова получат тот смысл, который они имеют сегодня? А все оттого, что ты упорно утверждал, что будет гроза и не верил моим возражениям.

— Значит, отец, так было суждено, и само провидение привело меня к моему счастью, — сказал я.

— Старуха, что жила в темном городском доме по соседству с нами и захаживала к нам в гости, — сказал мой отец, — предрекла тебе, Генрих, великое будущее, а сейчас ты, как сам говоришь, только счастлив.

— Остальное еще приложится, — воскликнули несколько голосов.

— У твоей супруги, вдобавок к другим ее добродетелям, я открыл, — продолжал отец, — одно хорошее свойство: она нелюбопытна. Или ты, милая моя дочь, уже открыла шкатулку, которую я тебе дал?

— Нет, отец, я ждала твоего знака, — отвечала Наталия.

— Так вели принести шкатулку, — ответил мой отец. Так и поступили. Нить с печатью была разрезана, шкатулка открыта, и в ней на белом бархате оказалось украшение из изумрудов. Раздался возглас всеобщего изумления. Не только сами по себе камни, хотя и не крупнейшие в своем роде, были очень красивы, но и оправа, не подавляя собою камней, была так легка и прекрасна, что все в целом сливалось в единое произведение, которое казалось настоящим созданием искусства. Даже Ойстах и Роланд выразили свое восхищение, а уж Ризах и вовсе. Они уверяли, что не видели работы, равной этой.

— Твой друг, Генрих, сотворил это украшение, — сказал мой отец, — мы выбрали изумруды, потому что они были у него очень красивые и в нужном количестве, потому что из всех цветных камней изумруды мягче всего оттеняют шею и лицо женщины и потому что ты так любишь изумруды густого и чистого цвета. А эти все густо-чисты. Мы старались оправить камни по твоим принципам. Было сделано много набросков, отобрано, отвергнуто и отобрано снова. Лучший, пожалуй, рисовальщик нашего города составил наконец то, что вы видите. Затем работали чуть ли не круглыми сутками, чтобы закончить все в срок. Открывать шкатулку не следовало затем, чтобы моя дочь не надела украшение в день своей свадьбы лишь в угоду мне, отложив в сторону то более красивое и более драгоценное, что у нее есть.

— Более красивого у нее нет, — возразил Ризах, — то, что сегодня было на ней, мы свободно составили по рисункам средневековых вещей и заказали тоже другу Генриха. Матильда, вели принести то украшение, чтобы нам их сравнить.

Матильда подала Наталии ключик, и та сама принесла ящичек, где лежало то украшение. Оно было составлено из алмазов и рубинов. Оно казалось таким нежным, чистым и благородным, как раскрашенная средневековая книжная заставка. Истинное волшебство было в этой проникновенности водяного блеска и розоватой красноты замысловатых фигур, которые можно было заимствовать только из идей наших предков. И все же, по единодушному мнению, изумрудное украшение не уступало этому. Современный художник оказался на высоте.

— Ни в нашем городе, а может быть, и нигде вокруг нет никого, кто мог бы так рисовать, — сказал мой отец, — он следует не вкусу эпохи, а сути вещей, и душа его так глубока, что создает высочайшую строгость и высочайшую красоту. Часто от его изделий веяло духом Нибелунгов или историей

Оттонов. Не будь этот человек так скромен и не занимайся он вместо заказов, от которых у него отбоя нет, большими картинами, сейчас не было бы равных ему и его можно было бы сопоставить лишь с величайшими мастерами прошлого.

— Украшение в футляре, — сказал чей-то голос, — это ведь как картина без рамы или, вернее, как рама без картины.

— Да, это верно, — сказал Ризах, — о каждой вещи можно судить только когда она на своем месте, и поскольку мой друг выступил как мой соперник, то следовало бы… Натта, ты мое послушое дитя?

— Да, отец, и рада этому, — отвечала она.

Она встала, удалилась и вернулась переодетой так, чтобы можно было надеть эти драгоценные украшения. Начала она с алмазов и рубинов. Как прелестна была Наталия! Подтвердились слова, что украшения — это рама. Утром, в плену томительных и глубоких чувств, я не обратил внимания на это украшение. Теперь я увидел прекрасные черты как бы в сияющем ореоле. Оказавшись средоточием всех взглядов, молодая женщина покраснела, и ее румянец только и дал душу рубинам и вобрал ее в себя из них. Восторг был всеобщий. Затем Наталия надела украшение с изумрудами. Но и оно оказалось совершенным. Темная глубина камня придавала Наталии строгость, особую красоту. Если в алмазном украшении была какая-то скромность, то в изумрудном было что-то героическое. Ни одному из них не отдали пальмы первенства. Ризах и мой отец сами были с этим согласны. Наталия сняла с себя украшение, оба были уложены в свои футляры. Наталия унесла их и вскоре вернулась в прежнем своем платье.

С изумрудным дело обстояло особо. От него в футляре остались серьги, в алмазное украшение серьги не входили. Матильда и Наталия не носили серег, потому что, по их мнению, украшение должно служить телу. Если же телу наносят рану, чтобы повесить украшение, тело становится слугой украшения.

Когда все еще говорили о камнях, об их назначении и о том, что на теле они выглядят совсем иначе, чем в футляре, Ойстах сказал нечто, показавшееся мне очень верным.

— В чем внутреннее назначение драгоценных камней, — сказал он, — никому, по-моему, знать не дано. У человека они лучше всего украшают тело, и прежде всего обнаженные его части, но также одежду и все, с чем он еще соприкасается: королевские короны, оружие. Просто на мебели, как бы хороша она ни была, камни кажутся мертвыми, а на животных — униженными.

Долго еще говорили об этом предмете, разъясняя его примерами.

— Поскольку наше состязание окончилось сегодня вничью, — сказал Ризах моему отцу, — посмотрим, кто с меньшими затратами превратит свое имение в большое произведение искусства: ты свой Дренхоф или, если ты предпочитаешь называть его так, Густерхоф, или я свой Асперхоф.

— Ты уже опередил меня, — возразил мой отец, — и у тебя есть хорошие чертежники, а я только начинаю, и мой чертежник вряд ли будет делать для меня еще какие-то чертежи.

— Если в Асперхофе у нас не будет работы, мы поработаем в Дренхофе, — сказал Ойстах.

— Да если и будет, — возразил Ризах, — я хочу дать противнику оружие.

День постепенно подходил к вечеру. Трапеза давно кончилась, и, как то часто бывает, за столом продолжали беседовать.

Я уже давно обратил внимание на поведение садовника Симона. Как и главные слуги дома и хутора, он был приглашен к столу. Другие обедали на хуторе. Утром я подарил ему на память об этом дне серебряную табакерку с моим именем на крышке. Эту табакерку он держал при себе на столе и беспокойно к ней прикладывался. Не раз он перешептывался с женою, сидевшей рядом с ним, часто уходил и возвращался. Вот он и вернулся в зал после одной из таких отлучек. Он не сел и, казалось, боролся с собой. Наконец он подошел ко мне и сказал: