Бабьи тропы
Шрифт:
Петровна смотрела на него с улыбкой, радостно манила рукой и тихо говорила:
— Иди-ка сюда… иди, Степа, посмотри…
Степан шагнул к полку и полез кверху.
Трясущимися руками открыла Петровна лицо и головку новорожденной девочки; смотрела то на Степановы длинные и белые кудри, спускающиеся из-под шапки на плечи, то на белокурую розовую девочку, тихо сопевшую в пеленках, и говорила радостно:
— Вот, Степа… долго я протаптывала тропу к своему счастью и протоптала!.. Смотри-ка!
Тихонько освобождала
— Смотри-ка!.. Смотри!..
Посмотрел Степан на девочку и удивленно хлопнул руками по коленям:
— Скажи на милость… Будто ягненок курчавый!
— И глаза голубые! — радостно говорила Петровна. — Как у тебя.
Только теперь узнала Петровна, чего не хватало ей, когда родился Демушка. Только теперь поняла, что, может быть, и его, греховного, незаконнорожденного, полюбила бы, если бы похож он был на Степана.
С радостью кормила она новорожденную грудью, с веселым воркованием пеленала и обчищала белоголовую и спокойную девочку, чувствовала, что после родов быстро прибывают ее силы. Даже про грех свой стала забывать.
Через три дня Петровна вышла из бани на кухню — словно в другой мир попала, словно подменили за три дня тайгу и людей; какими-то особо веселыми казались теперь таежные великаны-сосны, ели, кедры и лиственницы, окружавшие скитские дворы и избы.
При встречах на дворе со старцами и трудниками Петровне казалось, что на ее приветливое «здравствуйте» все они отвечали какими-то особыми, хорошими улыбками и радостным поздравлением:
— Господь во спасенье, Петровна!..
— С новорожденной тебя, Петровна!..
Захлебываясь радостью, она отвечала:
— Спасибо, батюшка… Спасибо, братец…
И не знала, куда девать вспыхивающее румянцем лицо.
Смотрел Степан на перемену в жене и про себя тоже радовался:
«Может быть, очухается баба… Извелась ведь вся». Примечал, как она — крепкая и раскрасневшаяся от мороза — металась по двору, на речку, а от речки на кухню, и вздыхал:
«Эх… на кого чертомелит?.. К земле бы нам теперь…»
А Петровна, позабыв свои тридцать пять лет, весь пост не разгибала спины в скитской работе и нянчилась с белокурой и здоровой девочкой, словно молодайка двадцатилетняя. Про Демушку совсем почти позабыла. С ним больше Степан занимался.
Молчаливый и кроткий Демушка больше на дворе терся: днем убегал за отцом на реку, к рыбакам, а вечерами либо около отца сидел, либо в келье у слепых старцев и стариц — помогал им пряжу разматывать.
Глава 25
Разбушевалась над Васьюганьем непогодь. Больше недели метался по тайге ветер, раскачивал и хлестал друг о друга деревья, с посвистом носился над болотами таежными, стонал и завывал вокруг заимок и скитских дворов; с неба сплошной стеной валился снег, разносимый ветром по тайге и по болотам.
Но в скиту не считались с погодой, и в последнюю неделю рождественского поста суетливо готовились к празднику.
С заимок пришли три бабы. Вместе с Петровной и Матреной мыли и прибирали они трапезную и кельи, пекли пироги, перебирали скитские засолы.
Евлампий, вместе с дьяком Кузьмой и рыжим трудником Фалалеем, три дня торчал — с утра до вечера — в амбарах и кладовых. Он самолично проверял запасы приготовленных к празднику городских товаров, разведенного спирта, ханжи самогонной, пороха, дроби, посуды, чашек деревянных и фарфоровых, жбанов. А два трудника, под наблюдением Кузьмы, всю неделю варили в бане брагу — две бочки наварили. Когда все было проверено и подсчитано, Евлампий облегченно вздохнул и, еще раз оглядывая запасы скитского добра, спрашивал Кузьму;
— Ну, как думаешь, Кузьма: хватит?
— Хватит, — отвечал Кузьма, наводя на старца свой единственный и на этот раз совершенно спокойный серый глаз.
— Не обмишулимся?
— Нет.
— С посудой-то обойдемся?..
— Обойдемся. Даже вполне.
— Как думаешь, сколько нынче будет приезжих?
— Глядя по погоде… Я так думаю: ныне не больше тридцати пяти — сорока человек приедет.
— А если человек полета нагрянет? Да своих скитских посчитать?
— Все равно хватит. — Кузьма перечислял припасенную посуду, по-прежнему уставившись своим серо-красноватым глазом на старца и загибая на руке пальцы:
— Ты смотри, отец: чашек фарфоровых сорок? Сорок. Деревянных чашек двадцать? Двадцать. Жбанов — двадцать, туезов — десять, бутылок — пятнадцать да черепков там разных с десяток… Посуды на сто человек хватит, не беспокойся.
— Ну смотри, — говорил Евлампий и, уже уходя в свою келью, на ходу бросал: — Ты будешь в ответе…
А у Петровны в эти дни беда приключилась: сразу после крестин захворала ее девочка новорожденная — не брала грудь, горела всем тельцем и кричала день и ночь. Третьи сутки не смыкала Петровна глаз — нянчилась с больным ребенком, прислушивалась к бешеному реву и треску таежной бури и трепетала в предчувствии страшном, глядя на муки белоголовой и голубоглазой девочки.
На четвертый день, по совету баб, позвали с ближней заимки старуху Фетинью, что знахаркой большой по всему Васьюганью славилась. Спрыснула ребенка Фетинья водицей крещенской, молитвы почитала, взяла пятиалтынный да полотенце расшитое и обратно на свою заимку ушла. А девочка горела огнем лютым и таяла. На пятый день и кричать перестала. Как полоумная металась около нее осунувшаяся и почерневшая Петровна. Ночью хваталась за Степана и в отчаянии спрашивала:
— Степан! Степа! Что делать-то?.. Помрет ведь она…