Бабьи тропы
Шрифт:
Долго и озорно говорил хмельной Степан. Петровна не перебивала, не останавливала его.
Время перешагнуло далеко за полночь.
Разбрелись по скитским угодьям люди. Затих пьяный галдеж в трапезной. В сенцах кто-то спящий храпел. Почему-то долго не возвращались на кухню, ко сну, Кузьма и Матрена.
А Степан все говорил о вере, о боге и о тех мошенниках, которые придумали и веру и бога.
Когда у него стали слипаться глаза, Петровна спросила:
— Так как же быть-то нам, Степа?.. Деньжонок у нас осталось всего три рублевки…
— Как это три рублевки? — возразил Степан и, подмигнув жене своими сонными глазами, с усмешкой сказал: — Нет, не три рублевки, Настенька… А от монахов за деревянную култышку да за исцеление сколько я получил?.. Двадцать пять рублей… Ты думаешь, не спрятал я их? Спрятал!.. В шубу зашил…
— Так с чего начинать-то будем? — опять спросила Петровна.
— С чего? — переспросил Степан, продирая слипающиеся глаза. — А рукомесло-то мое! Пимокат ведь я…
Он вытянул вперед заскорузлые, обветренные
— Это что?.. Руки аль крюки?.. Нет, Настенька… золотые это руки!.. Никакое дело из этих рук не вывалится… Хоть завтра любую работу подавай!.. И Демку всякому рукомеслу обучу… и хлеборобом сделаю!..
— Не знаю, куда теперь и подаваться нам… — со вздохом сказала Петровна.
— Куда… — задумался Степан и, качнув хмельной своей головой, ответил: — Назад надо подаваться…
— В Кабурлы?! — испуганно взглянула на него Петровна. — Не поеду, Степа! Как хочешь, а туда не поеду…
Отодвинулся от жены Степан, посмотрел на нее и только сейчас заметил, что черные волосы, выбившиеся из-под головного платка, на висках ее слегка подернулись сединой. Жалостью любовной к жене заныло сердце. Степан тряхнул кудрями и сказал весело, ободряюще:
— Эх, Настенька!.. Краля ты моя писаная!.. Сквозь всю землю пройду, а место тебе разыщу!.. Завтра остяки едут в урман… Пристроимся к ним, а там видно будет… Местов хлебородных в Сибири много!.. Давай-ка спать…
Он быстро скинул с себя шубу и валенки и полез на полати. Через минуту он уже храпел.
А Петровна долго еще сидела у стола — новую жизнь обдумывала.
За разрисованными морозом окнами слышался легкий посвист предутреннего ветра и легкий шум тайги.
Начинался рассвет.
Часть третья
В урмане
Глава 1
Длинна память деревенская, да скупо бережет пережитое, отбирает и хранит лишь то, без чего мужику жить трудно, а худое да тяжелое скоро хоронит и навек забывает…
Прошло сорок лет.
В Кабурлах и про мор и про виновников его давно позабыли, даже имен их не помнили. И не мудрено: одни из стариков давным-давно примерли, другие неведомо куда ушли из деревни.
И в Белокудрине на урмане толком никто не знал, когда и откуда пришли Степан и Настасья Петровна Ширяевы.
Белокудринский мельник Авдей Максимыч Козулин так рассказывал:
— Появились они в наших краях, почитай, смолоду. Небольшого мальчонку с собой привели — за руку водили. В те поры царское начальство повсюду народ шибко утесняло и веру нашу кержацкую преследовало. А до наших краев никак добраться не могло. Известно ведь: ученый народ — нежный, мозглявый. А наши места в те поры наглухо отгорожены были от мира урманом дремучим да болотами зыбучими со всяким гнусом несусветным. Где уж начальству было добраться до нас? Так и жил весь наш край испокон веков без начальства царского и без попов-еретиков. И веру свою кержацкую народ в чистоте соблюдал. Вот потому-то и бежали к нам крепкие люди от утеснения царского да от печати антихристовой. А пачпортов у нас не спрашивалось и кто отколь — не выведывалось. Да и спрашивать-то было некому. Народ-то здесь жил разбродно — по скитам малым да по землянкам таежным. И каждый своим делом займовался. В чужих-то делах мужики не любили ковыряться. Опять же и то надо сказать: это ведь нынче обжились мы большими деревнями да малыми заимками, а раньше здешние мужики были бродяжные, не любили друг дружке глаза мозолить. Многие всю жизнь на ходу урманили, пока с голоду человек подохнет или зверь его задерет. Вот тогда-то и Ширяевы заявились к нам. Слух был: будто пришли они с дальнего Васюганья. На богомолье ходили. А потом в нашу сторону подались да так и застряли в наших краях. Вначале на заимках жили. Степан Иваныч пимокатным делом занимался. Потом в Белокудрино перебрались. Купили у общества брошенную звероловом избенку. И стали хлеб присевать. Но бедно жили. В ту пору народ-то здесь жил больше урманным промыслом, а урманный-то промысел не очень много мужикам прибытку давал. Прибыток-то весь в карманах у скупщиков оставался. Про землю и говорить нечего. Земля у нас, видишь, какая: посейчас леса да болота, а гривы редко встречались, непроходимый урман выжигать да корчевать приходилось. Но только Степан Иваныч могутный и шустрый бродяга был. Уныву в работе и в нужде не знал. С песнями, с шуточками да с прибауточками работал и жил. Бывало, с ранней весны как запоет, к посевам готовясь, так и поет все лето до самой осени, пока последние цепы на гумнах умолкнут и мужики по первой пороше урманить пойдут… Настасья Петровна в работе тоже не отставала от него. Долго с упором и по крохам гоношили они хозяйство. Конечно, и добрые люди помогали им — отказу Ширяевым не было ни от кержаков, ни от мирских. Годов через десяток крепко Степан Иваныч на ноги встал. И хотя к тому времени добрались-таки до наших мест слуги антихристовы и уж очень стали утеснять народ поборами казенными, работами дорожными да податями царскими, но только вконец разорить мужиков не могли. Переписали тогда весь наш край в книги шнуровые, припечатали печатью антихристовой и увезли те книги в прежнюю волость, что за сто верст от нас к болотам примостилась. Вот оттуда каждогодно и разоряли наш край слуги царские. Да видишь, — совсем-то разорить
Глава 2
Необъятен урман. Много здесь свободной земли для человека. Но густо заросло здесь лицо земли темно-зеленой щетиной хвойных лесов, и похожа здесь земля на заросшее и веками не бритое лицо таежных мужиков-звероловов.
Вот потому-то тесно, приземисто и укромно разместилась деревенька Белокудрино на высоком берегу мелководной речонки, лишь по весне заливающей на десятки верст прибрежные луга, болота и приречные леса.
Протянулась эта деревенька вдоль горбатого и кривого берега извилистой речонки двумя порядками серых бревенчатых изб с хлевами и амбарами, огороженными где заборами, где плетнями или пряслами и образующими одну кривую улицу с тремя проулками, от которых тянулись к реке три пологих спуска. Правый порядок изб разбросал свои дворы с пригонами, банями и гумнами по берегу реки, за которой далеко на север тянулись заливные луга, окруженные черной стеной непроходимого урмана. Противоположный, левый, порядок изб раскинул свои дворы и гумна к небольшому болотцу, поросшему желтым камышом, над которым гомонили летом тысячи диких уток, гусей, куликов и чибисов и которое с юга было огорожено такой же черной стеной урмана На концах деревни распластались две небольшие поляны, где летом паслись телята, домашние гуси и свиньи, а зимой играли в снежки ребята. На восточной поляне зиму и лето мельница-ветрянка дырявыми крыльями помахивала, а на противоположной западной поляне, почти к самому лесу, деревенское кладбище с покосившимися крестами приткнулось. От обоих концов деревни бежали через полянку, за поскотину, в темную глубину урмана три ухабистые дороги: одна — на восток, к переселенческим поселкам, другая — на запад, к волостному селу Чумалову, а третья в старожильское село Крутоярское.
На правом приречном порядке из серых изб выделялись большие дома белокудринских богатеев: широкий и приземистый крестовик с тесовой крышей и с зелеными ставнями кержака Гукова, а через несколько дворов от него такой же дом с синими ставнями — скотовода Хомутова; дальше, в середине деревни, словно узорчатый скворечник, торчал над избами двухэтажный дом крупного посевщика Оводова и еще дальше, к концу деревни, такой же дом — Гусева. Из левого порядка выпирали разбросанные вперемежку с серыми избами большие, обнесенные высокими дощатыми заборами, дома богатеев Максунова, Ермилова, Клешнина, Валежникова, Бухалова. Почти у всех крепкие тесовые ворота. У Клешнина ворота просмоленные, а у старосты Валежникова словно звездами усыпаны квадратиками из белой жести. Ставни у богатых домов расписаны синими, зелеными и желтыми узорами да цветами.
Население деревни Белокудрино делилось на две почти равных половины: на кержаков и мирских. Но испокон веков кержаки с мирскими жили в дружбе. Только из одной посуды не пили и не ели кержаки с мирскими. Но и этот обычай не все староверы строго соблюдали. А молились белокудринцы почти все двумя перстами. Особого места для моления, как и особых попов, ни у кержаков, ни у мирских в деревне не было. Мельник Авдей Максимыч Козулин слыл вроде добровольного и бесплатного староверческого попа и начетчика, никем не ставленного. Изредка, по требованию кержаков, Авдей Максимыч уставы выполнял. Мирские же шестьдесят верст к православному попу ездили — в Чумалово. И то по самой крайней нужде: венчаться да ребят крестить. Один раз в год — после спада весенних и летних вод — сам поп заезжал в Белокудрино, сразу всем покойникам панихиду служил и ругу со всей деревни собирал — зерном, яйцами, а то и пушниной.
Зато из года в год, лишь наступали длинные зимние вечера с морозами трескучими да с буранами неуемными, плелись по вечерам к Авдею Максимычу Козулину кержаки и мирские, мужики и бабы, старики и старухи. Набивались в его теплый пятистенок, сидели и слушали чтение священных книг в черных кожаных переплетах, от руки писанных.
Плешивый, розовенький, толстоносый мельник, с маленькими карими глазками, глубоко сидящими под мохнатыми темно-рыжими бровями, с такой же темно-рыжей седеющей каемкой прямых волос вокруг голой головы и с таким же темненьким седеющим клином на подбородке, сидел за столом перед миром в неизменной белой рубахе из холста, в синих домотканых портках, заправленных либо в черные валенки, либо в высокие бродни, перехваченные у колен ремешками, с ременной лестовкой в руках.