Бабьи тропы
Шрифт:
— Убрали царя!..
— Сла-бо-да-а-а!
И опять в черной, притаившейся тьме, над рекой и над лугами загремело:
— Ур-ра-а-а!.. Ур-ра-а!..
Глава 19
Высоко поднялось и нещадно пылало солнце над урманом густым и черным, над лугами зелеными, над серой чешуей речушки, извивающейся по луговине, и над потемневшими крышами деревеньки Белокудрино.
А на выгоне, близ поскотины, над крылечком мельницы-ветрянки в прозрачном голубом
Из дворов выскакивали ребятишки и с криком бежали к выгону:
— Гавря! Айда к мельнице!
— А что там?
— Слабода!
— Михалка, смотри, что на мельнице-то!
— Айда туда!
— Пошли-и!..
— Ихты-ы-ы!..
Потянулась к мельнице кучками молодежь.
Парни смеялись:
— Слабода, девки!
— Теперь целуйся, сколь хочешь…
Девки отвечали:
— Варначье, язви вас!..
— Охальники!..
Вперемежку, группами туда же шли мужики и бабы; за ними, опираясь на суковые палки, ковыляли старики и старухи. Смотрели из-под руки на красный флаг и крестились:
— Слава тебе, господи, дождались…
— Полыхает-то как!.. Флаг-то…
— Спаси, пресвятая богородица, и помилуй…
Павлушка Ширяев шел улицей о бабкой Настасьей и торопил ее:
— Скорее, бабуня, опоздаем!.. Смотри, народу-то у мельницы сколько…
— Не опоздаем, — отвечала бабка. — Сказывают, не проходили еще туда гости-то…
— Дождались-таки, бабуня! — восторженно говорил Павлушка. — Сковырнули царя!.. К чертовой матери!.. Помнишь, бабуня, говорили-то мы с тобой… По-нашему вышло!..
Бабка Настасья шла, опираясь на клюшку, смотрела из-под руки на полыхающий красный флаг у мельницы и вздыхала:
— Охо-хо, Павлушенька… Царя-то сковырнули… а, говорят, из городу господин приехал… Охо-хо… чует мое сердце — не будет добра…
Некоторые мужики шли к выгону и, осторожно озираясь, шептались!
— За податями приехали…
— Неуж?
— С места не сойти!..
А вокруг мельницы собиралась и быстро ширилась пестрая деревенская толпа. Бабы и старухи кучками жались друг к другу, держась поодаль от мужиков. Мужики и парни сгрудились около ступенек и под дырявыми крыльями мельницы. Одиноко серели солдатские гимнастерки и шинельки, папахи-вязанки и фуражки. Вокруг толпы бегали и визжали ребятишки.
В середине толпы похаживал, качаясь на ногах, подвыпивший старик Лыков и, блаженно улыбаясь, говорил то одному, то другому мужику:
— Сына-то моего, Фомушку… убили на войне, а мне слабода дадена, братаны, а?.. Слабода, а? Сына-то моего, Фомушку…
Над Лыковым степенно посмеивались.
Близ сходней, потрясая своей реденькой, соломенно-желтой бородкой, размахивал рукавами шинельки и выкрикивал петухом Сеня Семиколенный:
— Дождались, Якуня-Ваня!.. Заживем теперь, Якуня-Ваня!
А
Как и все фронтовики, Афоня пришел на собрание в шинельке и в военной фуражке, но через плечо у него перекинут был ремешок, на котором сбоку висела порыжевшая кожаная сумка — отличительный знак пастуха. Афоня повертывался во все стороны и, указывая на хромую свою ногу, топтался в кругу мужиков и парней и выкрикивал:
— Вот, мать честна… за слабоду окорочена!.. Да-а-а… Ежели бы не воевали мы… не вышла бы слабода!.. За то и кровь лили… чтобы царя сковырнуть, мать честна!..
К пастуху подошел Сеня Семиколенный и, желая побалагурить, приветствовал его обычным в таких случаях выкриком:
— Здорово, Афоня! Как поживаешь?
— А ничего, — пробасил пастух, поняв намерения Сени. — Видишь, время-то какое пришло для нашего брата: хоть песни пой, хоть волком вой!
По толпе прокатился смешок.
Афоня переждал смех и спросил Сеню:
— А ты как поживаешь, дядя Семен?
— Я-то? — переспросил Сеня и громко ответил: — А у меня только за тем дело и стало, что работы да хлеба не стало… А так ничего… живу!.. Живу, Якуня-Ваня!
— Ну, что ж! — басовито воскликнул пастух. — Это не беда, что нам с тобою есть нечего, зато всем мужикам теперь будет весело, мать честна!
Вновь прокатился по толпе легкий хохот.
И вновь Сеня спросил Афоню:
— А что это люди-то как будто неладное про царя говорят. Ты слыхал?
Афоня сразу ответил:
— Да вот говорят, что остер был топор, да на сук наскочил… и так зазубрился, что пришлось его выбросить.
Все поняли, о каком топоре идет речь, на какой сук он наскочил и кто его выбросил.
Вокруг опять засмеялись.
Кто-то из молодых фронтовиков крикнул:
— Ура, Афоня!
Но старики и богатеи заворчали:
— Перестаньте!
— Не озоруйте!
— Еще неизвестно… что к чему выйдет…
Дед Степан вступился за Афоню…
— А что он, Афоня-то, плохого сказал?.. Он человек известный — собой неказист, зато на миру речист. А про царя все говорят… Не один Афоня…
— Правильно, Якуня-Ваня! — пропел Сеня Семиколенный. — У Афони хоть мошна пуста, зато душа чиста!
Афоня поглядел на богатых мужиков и сказал:
— Знают миряне, что мы не дворяне… Я сегодня вроде как во хмелю, что хошь намелю, а вот завтра проснусь и начисто ото всего отопрусь! Так-то, мать честна!
— Верно, Афоня, — выкрикивали из толпы фронтовики, косясь в сторону недовольных богатеев и посмеиваясь. — Правильно, Афоня!
И дед Степан продолжал поддерживать пастуха:
— Хорошее да короткое слово и слушать хорошо, а под умное слово да под длинную речь и уснуть можно. А мы не спать пришли сюда…