Бабл-гам

Пий Лолита

— Я говорю правду, это вы лжете, вы не директор этого отеля, вы все в сговоре.

— Да о чем вы, наконец, говорите? Тут надо не полицию вызывать, а неотложку из Сент-Анн, — говорит он мерзавцу.

— О заговоре Дерека. Дерека Делано. Он неплохо надо мной подшутил, и над вами тоже, и, поверьте, у вас убавится спеси, когда вы узнаете,по-моему, вы просто не понимаете, с кем имеете дело.

Имя произвело впечатление, при упоминании Делано оба обменялись растерянным взглядом, и я приободрилась: скоро они получат по заслугам.

— Дерека Делано?

— Да. Именно что Делано. А я — Манон Д., и уверяю вас, когда все выяснится, я вас заставлю локти кусать за ваше самоуправство.

— Манон чего? — спрашивают они

хором, с тем же недоверчивым видом.

— Вот так, тупой и еще тупее, — говорю я, потому что не знаю, что сказать, — вот так, вот так, вот так.

— А какое отношение к этой истории имеет господин Делано?

— Господин Делано путешествует, мы его не видели полгода, он, по-моему, в Соединенных Штатах. Вы с ним знакомы?

— Я его жена! — кричу я.

— Его жена?

— Жена?..

И они оба хохочут, как будто я сказала, ну, не знаю, что Том Круз — гетеросексуал, они хохочут злым, уверенным, искренним смехом, такими нелепыми, бредовыми, безумными кажутся им мои слова. И я вдруг спрашиваю себя: а точно ли мои слова ненелепые, небредовые и небезумные?

— Позвольте мне позвонить. Только один раз позвонить.

Когда двое вышибал, которых я вижу в первый раз, вышвыривают меня из «Рица», на улице припекает солнце, и я вдруг замечаю, не совсем в тему, что лето еще не кончилось: «Гляди-ка, и правда еще лето не кончилось», в голове у меня грохочет Lacrimosaиз Реквиема Моцарта, я топчусь перед отелем в припадке уныния и того, что смело можно назвать отчаянием, естественно, я не знаю, куда идти, естественно, я жалкая, жалкая, а быть может, даже и полоумная, быть может, я сплю, и скоро проснусь от поцелуев Дерека, и он мило посмеется над моим кошмаром и скажет, стараясь не показаться слишком серьезным: «Вот видишь, ты не можешь жить без меня», и я скажу, не могу, но слепящее солнце вполне реально, и пряный запах «Рица», становящийся все слабее по мере того, как я удаляюсь, тоже вполне реален, и все вокруг глядят на меня свысока — на меня, свысока, — и по-моему, этот взгляд, от которого я отвыкла, и есть самая настоящая и наихудшая реальность.

А если все это…

Мимо проходят две девицы в розовом, едва вышедшие из подросткового возраста, и какая-то из них говорит:

— Я попрошу «Жежер», или, может, «Президент», или, может, «Жежер». Или «Президент». Или «Жежер». Как ты думаешь, что мне взять, «Президент» или «Жежер»?

Я хватаю за руку одну из девиц и спрашиваю:

— Эй, ты меня узнаешь?

И девица вырывается с брезгливым видом и говорит:

— У вас что, не все дома?

А потом, удаляясь:

— Это еще что за обкуренная шлюха?

Я думаю, не догнать ли ее и не влепить ли пощечину, тут меня едва не затаптывает стадо возбужденных американцев в шортах, кто-то свистом подзывает такси, и свист пронзает мне виски, по-моему, я сейчас грохнусь в обморок прямо перед Вандомской колонной, которая баюкала меня весь год, какой-то спешащий педик, с дамской сумочкой и для педика чересчур статный, толкает меня и роняет прямо мне под ноги солнечные очки, я подбираю их и кричу:

— Эй! Эй, вы, с сумочкой, хоть вам и не положено! Эй, вы, ваши очки!

Но педик, не оборачиваясь, ускоряет шаг, а потом бегом скрывается в направлении улицы Сент-Оноре, я рассматриваю очки, они из последней коллекции «Шанель», обновленный дизайн модели пятидесятых, черные, я такие заказала на прошлой неделе, и я предпочитаю сказать себе: «совпадение», и надеваю их, и чувствую себя немного лучше, и дымчатые стекла напоминают мне, среди прочего, что под этим синим небом цвета экранной заставки я — знаменитость, и тут весь рухнувший мир внезапно оживает, потому что я наконец знаю, куда идти. Я бегу по Вандомской площади, и прохожие смотрят мне вслед, а я бегу еще быстрее, потому что знаю: как только доберусь до угла улицы Сент-Оноре, там

будет билборд, а на нем мое лицо, огромное, неколебимое, привычное, и как только я увижу свое лицо и свое имя, кошмар кончится, все это окажется лишь дурным сном, даже мой подбитый глаз чудесным образом вылечится, и горький вкус у меня во рту исчезнет, и, быть может, даже Дерек поджидает меня в машине и с ним, кто знает, все участники этого пошлого розыгрыша, и мне нельзя забывать, что, куда бы я ни пошла, на меня все смотрят, все это окажется лишь дурным сном, и правда выйдет наружу, такая же ощутимая и очевидная, как название фильма, и я пойму все, все, и этот мир снова станет моим миром, реальным миром, как будто никогда и не подводил меня.

Я добегаю до угла и в тот момент, когда я поднимаю глаза к спасению, откуда-то издалека на долю секунды доносится мелодия из «Полуночного экспресса» и затихает по мере того, как нарастает, а затем взрывается вой мотора «маранелло», и я думаю: «Дерек» и, не знаю почему, «все пропало», и эта уверенность сливается с внезапно возникающим лицом Наташи Кадышевой, сфотографированной не знаю кем для нового аромата Шанель — Dignit'e,«Достоинство», — и слоганом «Единственное, что остается, когда все потеряно», а моего лица нигде нет, только под моими дрожащими пальцами, впившимися в него, и я тупо гляжу на Наташу и падаю на колени перед билбордом: «Достоинство. Единственное, что остается, когда все потеряно», и не могу больше сделать ни шагу, и не хочу делать ни шагу, я вполне могу подохнуть здесь, могу подохнуть, потому что я свихнулась, окончательно свихнулась, и для меня все потеряно.

Кто-то трогает меня за плечо, где-то в животе вспыхивает надежда, я оборачиваюсь, надежда не сбылась, это всего лишь Эрнест, по-прежнему жалостливый, он протягивает мне мои деньги. Да, по крайней мере мне остается хоть это, и я задаюсь вопросом, с каким это клиентом я могла пойти под кокаином прошлой ночью, с каким омерзительным богатым полу-трупом, если мне отвалили такую кучу бабок, но я все-таки беру их и подзываю такси, даже не сказав спасибо, и такси резко тормозит, визжат покрышки, и прежде чем сесть в машину и ехать куда глаза глядят, я, держа дверцу открытой, спрашиваю Эрнеста без особой надежды:

— Эрнест, вы меня где-нибудь раньше видели?

— Нет.

— Эта реклама, Dignit'e,она давно тут висит?

— Так давно, что я даже не помню, что было до нее.

— Что со мной, как вам кажется?

Он отвечает не сразу, он так сочувствует мне, этот бедный гостиничный служащий, так жалеет меня всей душой, с высоты своего здравого рассудка.

— Не знаю, мадам.

Я хлопаю дверцей и говорю таксисту:

— Поехали.

— Куда?

— Не знаю, пока прямо. Мне по фигу.

Он подозрительно оглядывает меня в зеркальце и спрашивает:

— Докуда?

И я протягиваю ему одну из лиловых купюр:

— До пятисот.

Мы колесили по всему Парижу, останавливаясь у каждого рекламного щита, у каждой автобусной остановки, перед каждым кинотеатром: меня не было нигде. Мы останавливались у каждого газетного киоска, и я спрашивала «Эль», «Гала», VSD,«Матч», «Вог», «Стюдьо», «Премьер», «Нюмеро», «Бласт», «Макс», «Роллинг Стоунз», Dazed and Confused,и все возможные GQ, и меня нигде не было. Я спросила старые номера. Мне сказали, что их нужно заказывать заранее по почте. Наверное, я закажу их по почте. Я смотрела в упор на каждого прохожего. Прохожие в упор смотрели на меня и проходили мимо. Я купила себе сэндвич. Сэндвич был черствый. Все-таки я его съела. Спускалась ночь. В табачной лавке на площади Бастилии какой-то тип за кассой уставился на меня с тем самым особенным блеском в глазах. Он сказал: «А я вас знаю». У меня заколотилось сердце. Я улыбнулась. Он продолжал: «Ты Манон, девочка из бистро, на Конечной, точно? Так ты тоже в конце концов перебралась в Париж? Как там твой папа?»