Бабник Голубев

Погодин Радий Петрович

– Только вынесенный магнитопривод, - сказал Голубев.
– Он на сорок процентов погасит шумы. Но нас не хотят слушать традиционалисты. А они везде. Что такое традиционализм - следование посредственным образцам. Даже хорошее, устаревая, становится посредственным. Не стареет только гениальное...

– Вы о чем?
– спросила Алла Андреевна, отодвигаясь.

– О Ленинграде. Городской бюджет перераспределен. Кучу куч миллионов, может даже два миллиарда рублей за последние годы из нужд соцкультбыта ушли на заплаты в промышленности.

– О, господи, - сказала Алла Андреевна.
– Пошли к вам. Чаю выпьем. Споткнувшись о развороченный асфальт,

она развеселилась - будто тень сошла с бабочки и бабочка стала яркой.

В прихожей их встретил восьмиклассник Бабс. Прихожая была просторной, и Бабс любил здесь что-то свое чинить.

– Познакомьтесь, мой умный сосед Бабс, - сказал Голубев.
– А там, в глубине квартиры, обитают его деликатные родители. Я живу тут, на юру, у входной двери. Все сквозняки разбиваются о мою грудь.
– Голубев распахнул дверь в свою комнату. Он не запирал ее на ключ, и за это, как он догадывался, суровый Бабс прощал ему сорок грехов. Может быть, и вообще Бабс относился к нему прекрасно и лишь частую смену приятельниц считал чем-то вроде отсутствия у него совести. Понятие "совесть" Бабс ставил на второе место - сразу за демократией. Понятие "честь" влачилось у него в конце списка. Он считал это качество проявлением заносчивости. Последним и самым непонятным для него было классовое сознание.

– Вам звонила ваша приятельница Инга, - сказал бледный Бабс.
– Ну, эта, загримированная, которая вчера приходила.

"Ах ты змееныш. Я тебя карбофосом".

– Бабс, ты такой умный. Ответь. Христос пытался обратить Магдалину к богу. Магдалина пыталась обратить Христа к женщине. Может быть, оба они преуспели и именно поэтому Христу пришлось покинуть наши Палестины? Насчет аморальности? А?

Бабс покраснел, напряг лоб в поисках достойной колкости.

Алла Андреевна положила руку ему на плечо и попросила проводить ее в ванну руки помыть и на кухню - поставить чайник.

Никого из приятельниц Голубев на кухню не допускал, они шмыгали у него из дверей входных в дверь комнатную.

Бабсовы родители царили в кухне, большой и светлой, Бабс оккупировал прихожую. Голубев не возражал - черт с ними, - он завладел ванной. Бабсова семья ни полотенец, ни зубных щеток там не держала, а перед семейным помывом дезинфицировала ванную комнату карболкой.

Кофе Голубев варил у себя в комнате на спиртовке.

На кухне уже звучал квартет, это в разговор Аллы Андреевны с Бабсом включились Бабсовы папа с мамой, о которых в писании сказано, как утверждал их дружок профессор Гриднев, что количество интеллигентов есть величина постоянная, от количества населения не зависящая. Себя Голубев к интеллигенции не причислял, и это было его оружием.

Он уже поставил на стол печенье, конфеты, вино, когда Алла Андреевна принесла из кухни чайник.

– Очень милые у вас соседи. Они вот со мной согласны, что вы, ленинградцы, безобразно относитесь к своему городу. Чудо какой город. Это надо же - так его запустить. Непростительно.

Досада залила глаза Голубеву, как пот. Он вытер их носовым платком. Кашлянул. Ему показалось, что язык хрустит во рту, как ледышка. Он и язык платком вытер.

– Вы фифа, - сказал он.
– Да, именно фифа. И каждая такая фифа что-то вякает о Ленинграде и ленинградцах. Ленинградцев в городе, кстати, наверно, процентов двадцать, и все дамы. Остальное население невесть откуда. Я, например, тверской. У нас в институте ни одного мужика, у которого родители были бы ленинградцами, все из Тмутаракани. Да и не

в этом дело. А дело в том, что Ленинград не мой. Он наш, понятно вам? общий, всесоюзный, всемирный. Вот вы сделаете что-нибудь для Ленинграда, напишете, как человек страдающий, поднимете шум? Ни шиша! Потому что вы фифа. И вам не Ленинград жаль, а радостно от возможности кого-то осуждать, кому-то портить вашей лживой правдой настроение и нервы. Потому что фифы всегда такие, и покуда они не переведутся все до единой и их зародыши тоже, мир будет плохо устроен, а Ленинград паршив.

В дверь постучали. Просунулся Бабс. Он принес вазочку с морошковым вареньем, которого Алла Андреевна никогда не ела. Глянув на Голубева, Бабс поставил вазочку на стол и задним ходом откатил в коридор.

Алла Андреевна заплакала.

– Вы правы, - сказала она.
– Мне было очень хорошо, и я утратила чувство ответственности и чувство меры. Вы, конечно, правы. Извините. Я пойду. Не провожайте меня. Я знаю дорогу. В метро до станции "Парк Победы".
– Она вдруг сделалась деловой и собранной. Глаза ее высохли. Она еще раз сказала: - Простите.

Молча закрыв дверь за Аллой Андреевной, Голубев позвонил Инге.

– Ты один?
– спросила Инга.
– Приехать?

– Не нужно. Спокойной ночи. Ты тоже фифа со своими теориями. А я дурак.

Минут двадцать Голубев расхаживал по комнате. Он рассуждал: мол, нужно быть примерным идиотом, каким он и является на самом деле, чтобы не видеть, какая это полная мещанка, болонка и пупсик. "Ах, глазки! Ах, ножки! У всех глазки. У всех ножки. Еще и получше есть. У Инги, например". Тут Голубев должен был сознаться себе, что у Аллы Андреевны и ножки и фигура получше Ингиных...

"И вообще, что она такое сказала, чтобы так психовать? Что Ленинград опаршивел? Так действительно опаршивел. И мы, ленинградцы, в этом виноваты. Видите ли, боролись за спасение Байкала - хорошо. С поворотом северных рек - хорошо. А то, что у нас под носом, - не видели. А может быть, видели? Даже я, бабник Голубев, видел. Но чтобы отремонтировать один Михайловский замок, нужен, говорят, бюджет Дзержинского района за три года. А эта фифа..."

Голубев вышел в коридор. Наверно, он поехал бы за Аллой Андреевной в гостиницу, по телефону попросил бы ее спуститься вниз, все бы ей высказал, а потом попросил бы у нее прощения. Но в коридоре околачивался Бабс с булыжными глазами.

– Вы ее ударили, - сказал Бабс.
– Вы бессовестный садист. Отдавайте наше варенье, оно не вам предназначалось.

– Захлебнись своим вареньем, - сказал Голубев. Вынес вазочку и, протянув ее Бабсу, спросил: - Бабс, ты серьезно думаешь, что я ее ударил?

– Ну, не ударили.
– Бабс опустил глаза.
– Но смертельно обидели. Можете варенье съесть, только вазочку не разбейте.

– Подавись своей вазочкой, - сказал Голубев и ушел к себе в комнату.

"Конечно, она мещанка, кокетка, простофиля, но и я хорош. Набросился. Надо быть сдержанным".

Голубев набрал номер ее телефона. Никто не взял трубку.

"Еще не приехала. А может, пошла в буфет. Сосиски ест и глазищами на мужиков зыркает". Голубев представил оранжерейный взгляд Аллы Андреевны, ее улыбку, хрупкую и как бы неприкосновенную. "Да-да. Именно как бы..."

Позвонила Инга.

– Что у тебя стряслось?
– спросила она.
– Гадаю, за что ты меня фифой назвал? Кто-то, но я никакая не фифа.

– Это только тебе так кажется. Замуж тебе надо.