Бабушка
Шрифт:
– Ну, полгода.
– Идёт… Побежал я звать молодых.
Сильвин же подсел к Марье Павловне, положил свою широкую руку на её и сказал:
– Моя дорогая, вы мне можете очень и очень помочь… Э-э… дело в том, что этот Сапожков соглашается ссудить меня двумя тысячами… Эта сумма дала бы нам возможность после Ростова побывать за границей. Как вам улыбается эта перспектива?
– Очень.
– И прекрасно. Но для этого оказывается необходимым заехать к нему в деревню, так как он, как настоящий сын своего народа, деньги, очевидно, в кубышке
Сильвин ласково сжал руку Марии Павловны и, глядя куда-то вдаль, бросил:
– Будьте с ним поласковее.
Но Марья Павловна так энергично спросила: что это значит? – что Сильвин поспешил прибавить обиженно:
– О, Господи, да решительно ничего не значит… Ну, внимание, разрешение поцеловать руку, ну… э-э… создать иллюзию человеку…
И уже совсем тихо и брезгливо прибавил:
– Не будем же хоть мы изображать из себя мещанский тип мужа и жены: кому надо знать о наших отношениях? Вы знаете, какого я мнения об этом: всякая огласка только пошлит, это должно быть так же сокровенно, как человеческая мысль. А такой флирт только отвлечёт…
– Ну, согласна…
Он поцеловал ей руку и встал, потому что сверху нёсся уже третий свисток.
Бабушка, грустная, уже сходила на конторку:
– Не хотят мои ехать, – пожаловалась она Сильвину.
– Может быть, ещё уговорим. Во всяком случае, прощайте, милая бабушка, я буду очень рад и счастлив когда-нибудь ещё раз встретиться с вами… Я простой человек и откровенно вам скажу, что в первый раз вижу такой тип… э-э… такой тип человека старых устоев… Ну, дай же Бог вам всего хорошего: чтобы ваши заводы работали без перерыва и вдвое; коровы давали молока… ну, бочками там, что ли; чтобы радовали вас ваши внуки, правнуки, праправнуки…
– Ну, этак ты меня заговоришь, и я останусь на пароходе. Хорошим людям и мы рады, хоть ты там и вышел не из русской земли…
– Везде Бог и везде люди, – говорил своим ровным баритоном Сильвин вдогонку бабушке.
Бабушка стояла уже на конторке, и напряжённая неотступная мысль буравила её голову. Она глубоко вздыхала.
– О чём ещё может вздыхать эта женщина? – говорил Сильвин, обращаясь в это время к Сапожкову. – Всё судьба дала ей. Воображаю её в молодости.
– Вот такая же была, как теперь внучка.
– О, внучка это – прямо чудо природы. Какое сочетание величия, женственности, красоты. И кто б мог думать, что из этих диких лесов может выйти такая фея. Я смотрю на неё и чувствую запах, аромат, свежесть этого леса… (Он возвысил голос)… – в майское яркое утро, когда ещё роса сверкает на листьях, и нега кругом, и лучи золотой пылью осыпают там дальше непроходимую чащу, полную чар, манящих, неведомых, полных таинственной загадочности. О, с ума можно сойти!
Он повернулся к Матрёне Карповне и сказал восторженно:
– Я удивительно люблю ваши леса, я обожаю их! Я готов дни, ночи напролёт ходить там, думать, Бог весть о чём, мечтать.
Матрёна Карповна поднялась с Сильвиным по мосткам. Там, на верхней палубе стояли они одни, высоко над всеми, над всей рекой, спокойной и плавной, над маленькой конторкой, уже исчезавшей за поворотом, где была ещё бабушка и крестила их двуперстным крестом.
V
Обедали, шампанское пили, тосты провозглашали.
Александр Николаевич был в ударе: декламировал, рассказывал в лицах и, по обыкновению, овладел общим вниманием.
Разошлись до того, что после обеда Сильвин и Сапожков стали прыгать через стулья. Сперва прыгали через один, а потом поставили стул на стул. Сильвин перепрыгнул, а Сапожков вместе со стульями полетел на пол.
Пока обиженный Сапожков, растирая себе ногу, стоял у окна, Марья Павловна упрекала Сильвина.
– Но откуда же я знал? – говорил он с своей обычной интонацией. – Он же говорил, что брал уроки гимнастики.
Это обстоятельство на время расстроило компанию. Сапожков ушёл к себе в каюту, ушла и Марья Павловна, а Федя сел за рояль. Стоило ему только дотронуться до клавишей, как полились звуки, и Федя по обыкновению забыл всё на свете.
– Какой, однако, он у вас артист, – заметил Сильвин, присаживаясь возле Матрёны Карповны.
Вышла Марья Павловна. Сапожков появился, и все вместе с Матрёной Карповной и Сильвиным ушли на палубу.
Ровно, усыпляя, шумел пароход и мчал вниз по течению. Проносились берега, покрытые лесом; гористые, далёкие поля, как шахматные доски с чёрными, зелёными, белыми и жёлтыми шашечницами. В высокой синеве парил орёл, а из открытых окон рубки неслись нежные звуки мелодичной фантазии молодого артиста.
Он играл и машинально смотрел в окна, как вдруг глаза его остановились и дыхание захватило в груди.
Он увидел Пашу.
Паша, живая, стояла перед ним и смотрела, как смотрела тогда, в тот вечер.
Руки задрожали у Феди, он сбился было, но, пригнувшись к роялю, опять заиграл, не отрывая больше своих глаз от клавишей.
А мысли, воспоминания, бурно, с необычной быстротой проносились в его голове.
Паша… Откуда она взялась? И как смотрела! Как бы с ней хоть словом-другим перекинуться, узнать, по крайней мере, что так и осталось для него навсегда загадкой?
Пароход, между тем, уже подходил к пристани, где надо было сходить Сапожкову, и они вдвоём с Сильвиным усердно уговаривали Матрёну Карповну согласиться и поехать в именье.
– Ну, вот что, – настаивал Сапожков, – хоть на минуту заезжайте: пароход два часа стоит, а усадьба от города и версты не будет, да до города не больше трёх. Вот и лошади, – на этой тройке тридцать вёрст в час уедешь. Ну, ради Бога, ну, я на колени встану: Матрёна Карповна, голубушка. Царица милостивая!
Сапожков действительно упал на оба колена и обе руки поднял к небу.