Бабушкин сундук

Миролюбов Юрий Петрович

Ответ был похожим на Прабкин, а потому я решил, что так оно и есть. Тем более, что Михайло сказал: “У нас же много баб! Что порвется, починят, а одному без бабы совершенно неспособно”. И вдруг меня осенила мысль: “А бабы же без мужиков обходятся?” Михайло улыбнулся, подмигнул и ответил: “А кто ж их знает, как? Я ведь не баба, так и не знаю”.

На этот раз, признаю, он меня начисто сразил. Кругом все зеленело, пели птицы, светило солнышко, а я был подавлен. Люди все время говорили загадками, отвечали загадками, и ничего понять нельзя было! Кого спросишь? Тетю, что ли? Так она тебе и ответит! Я смутно чувствовал, что за подобный вопрос тетя и по щекам надает. Ну, а как же узнаешь? Решил пока что отложить. И в самом деле, на что мне все это, если началось уже лето, а тетя какое-то заморское мороженое соорудила? Михайла и крутить заставили. Он крутил и сокрушался: “И на что оно? Поел хорошего

борща с чесноком, перцем, сметаной, да с куском говядины, и — все! А нашто еще морожино делать? И что с него?” Но тетя, отделив каждому по стакану, дала попробовать и Михайлу. “О! — воскликнул он. — И придумают же!” И, покачав головой, решил: “Борщ со сметаной, конечно… Но и морожино, брат, вкусно! Ого-го-го!” Последнее он всегда прибавлял как высшее одобрение. Так повысился тетин счет в его глазах: “Дошлые — городские барыни! Что и говорить!” В общем, он был человек мирный, и если случалось [что-то], что выводило его из себя, то он вскоре с ним примирялся. Но Мавра оставалась загадкой для меня. Михайло — тот был весь как на ладони, смотри, и увидишь, а Мавра, и не знаю уж, как будто только и делала, что работала, и в то же время находила, о чем шушукаться с кухаркой. Обе они смеялись при этом. Иной раз даже хохотали не в меру. Михайло сопел и недовольно поглядывал на них. Я как-то спросил, отчего они смеются. — “Дуры бабы! — невозмутимо ответил он. — Нарвать бы крапивы, да и настрекать по этому самому месту!” Помню, что меня это удивило, — за что же так жестоко? Ну, да Михайло, видимо, знал.

Осенью и зимой работы было мало, а потому бабы собирались в летней кухне, разбирали и драли перо на подушки, и тогда либо рассказывали что-то старинное, либо пели песни. Праба тоже, бывало, к ним присоединялась. Работа шла сама собой, и так, само собой, текли рассказы. Я тоже любил эти поведки, приходил, забирался на печку и оттуда слушал. Женщины никогда ничего дурного не говорили, наоборот, то были поверья старины, рассказы про дедовщину, иной раз — страшные истории. Иной раз и по двору, в темноте, пройти страшно! Тогда появлялся Михайло и говорил: “Чего-ж бояться? А ангел-хранитель зачем? Он — тут, и он тебя защитит!” После этого я уже не боялся. Праба тоже говорила: “Без воли Божией ничего не случится!” В 6–7 лет я судорожно вцеплялся в провожатого, ну, а позже, хоть и не любил темноты, но уже хотел показать, что не боюсь, и даже бравировал этим, подчеркивая, что все это — глупости! Однако, сам шел-шел, да, скосивши глаз, быстро взглядывал назад. Помню, думал: “А вдруг? Что тогда?” — и очень радовался, раскрывая двери родительского дома! Иной раз подбегали псы, и тогда они меня весело провожали. Однако, в холодные ночи они зарывались в солому и только изредка выходили, чтоб оббежать сад. Во дворе же не бывали, разве что чужой придет. Они его чуяли сейчас же и подымали такой лай, что просыпался весь дом!

Иной раз меня провожала Мавра. Во дворе я трусил и жался к ней, а она говорила: “Ну, чего ж вы, паныч, та я ж тут! Не бойтесь!” — и я вправду — при ней — не боялся, я знал, что она меня не только защитит, но и в драку полезет! Баба здоровенная, с кулаками тоже!

Ложась спать, я о ней с благодарностью молился: “Господи, спаси и помилуй Мавру! Она — хорошая! Еще спаси наших собачек, кота Ваську и Гаврилыча! Не забудь, Боже, и Гектора! Он — добрый и верный пес, хоть и спит в доме”. Под самый конец, уже засыпая, молился: “Боже, спаси царя! Спаси птичек, которые в саду!.. Голубей!.. Всех живых!” Так меня научила Праба: “За всех живых молись! За птичек и за деревья! Пусть и их Бог сохраняет!” Праба была права. Не дай Бог, умрет всякая зелень! Что мы тогда будем делать? А пока Бог хранит растения, Он и нас хранит. Думают ли об этом люди? Кажется, не думают.

Детство — великий период человеческой жизни! Тогда именно и слагается человек. Мавра, провожая меня до дверей дома, крестила, целовала и говорила: “Спи мирно и покойно, с Богом!” Голос у нее был низкий и ласковый. Сколько в нем было материнской нежности!

Если бы она меня ласкала при всех, особенно при Михайле, он бы запротестовал. Но она это делала в темноте, и мое детское сердце трепетало от счастья. Я вообще думал тогда, что все люди меня любят, а потому и сам любил людей. Разочарование пришло позже, уже в училище, где были завистливые и злые ученики, и некоторые такие же учителя и воспитатели. Вот когда я познал цену родного дома!

На кухне, по приказу отца, все овощи сначала мыли, оставляли подсохнуть, а потом принимались за чистку разных корней, картошки, капусты. Очистки сбрасывали в большую корзину, и Мавра ее относила Михайлу. Тот перемалывал все на большой ручной мельнице, куда попадали и кости, и рыбьи остатки, хребты, головы. К этому он прибавлял

рубленой мелко люцерны, грубой муки, фасоли, гороха и относил курам. Те моментально все склевывали и старались пролезть на огород. Но там была Мавра, которая их изгоняла в степь, начинавшуюся за нашим домом. Там были тысячи насекомых, корней, зелени, и куры наши были здоровы, и неслись как следует.

Люцерну получали и свиньи, но им ее разбавляли водой, куда лили остатки борща, вчерашнюю картошку, или кашу, а также костяную муку, ячмень с пивоварни, дрожжи, маис, [93] тыкву, бураки, [94] подсолнечную макуху. Этим заведывала Мавра. Она же кормила и птицу зерном, утром и вечером. Цыплят, утят, гусят и индюшат она кормила либо пшенной кашей, либо творогом, а то, когда подрастут, прикармливала жидким тестом. Птицы это очень любили, и даже, бывало, воробьи прилетали доклевывать. Смешно было смотреть, когда они, вымазавшись в тесте, взлетали на деревья.

93

Т.е. кукурузу.

94

Т.е. свеклу.

Как-то я сказал матери, что Мавра — хорошая. — “Мавра? Золотая баба! Как ее любят куры, утки, гуси! Так и бегут за ней”.

Я выбежал во двор и видел, как Мавра берет солому. Я сейчас же ей сказал, что про нее говорила мама. Мавра покраснела, нагнулась, поднялась, и мне показалось, что она плачет! — “Ах, какие вы все хорошие и как вы жалеете бедного человека!.. А твоя мама — святая! Попомни это!” — и притиснула меня к себе. Я услышал, как крепко, здорово бьется ее сердце! Как я его чувствовал, это русское бабье сердце! И какое ровное, живящее телпо исходило от Мавры! Обнимет она меня, прижмет к себе, приласкает и скажет: “Иди, хлопчик, с Богом! Спи спокойно”. И мне станет так хорошо, я иду так спокойно в дом, точно ничего и не боялся. Я шел к родителям, прощался на сон грядущий, целовал руку Прабы и уходил в мою комнату. Молился я коротко, раздевался и ложился в готовую постель. Туда же являлся и Васька, иногда и с Гаврилычем. Котики ворковали, ласкались, а потом я уже ничего не слышал, засыпал крепким сном. Последняя мысль была о Мавре. Она такая добрая и участливая! Почему же Михайло ее так не любил? Ведь она, я уверен, в душе, и его жалеет. Да, и вообще, Мавра всех жалела. Когда родилась моя сестренка, Мавра всегда приставала к няньке, подростку, чтобы та дала ей девочку на руки взять. Бывало, возьмет и улыбается, будто светится вся. И что ей был младенец? Но любила она детей, особенно маленьких, как цыплят и утят, великой и святой материнской любовью!

И вот, эту добрую и ласковую бабу, Михайло считал — “дурой”! Чего-то я не понимал. Как можно было Мавру не любить? И почему же она была — дурой?

Только раз он ей что-то сказал, а она ответила: “А и не к чему! Не в законе мы с тобой!” Михайло только буркнул что-то про себя.

А Мавру я еще видел временами в саду, стоит на ко ленях, лицом на восток, крестится, что-то говорит и кланяется. И всегда, бывало, я потихоньку уходил, чтоб не мешать. А бывало, вижу, берет солому, подбегу к ней и поцелую! Как она на меня смотрела тогда! До сих пор помню.

ВИННЫЙ ПОГРЕБ — ДЕД ПЧЕЛАРЬ

Когда отец начал расширение дедовского сада, он прикупил по дешевке неудобной земли, изрезанной оврагами, и начал ее устраивать. Везде поставил он поперечные плетни, задерживавшие весеннюю воду, а в одном месте, где был глубокий овраг, оборудовал просторный сток для воды, и сверху поставил погреб. Вышел он длинный и прохладный. Края оврага стали осыпаться, и вскоре погреб был готов, а земля над ним выравнена. Когда потом кто-либо смотрел, никто не хотел верить, что он стоит на месте оврага. Сверху же отец набил еще вербовых колышков, и деревья, вскоре выросшие, начисто скрыли прежние края оврага. С годами все выровнялось, а погреба стали казаться монументальными постройками. Между тем и всей работы было, что поставить каменные стены и крыши. Вода сама нанесла земли и закрыла зазоры.

В погребах этих стояли большие бочки сидра и лежали рядами помеченные годами бутылки. Когда я уже был студентом, были у нас целые ряды держанного, двадцатилетнего сидра. То было прекрасное, крепкое и, вместе с тем, легкое вино. По своему вкусу и качеству оно было лучше белого виноградного. Напротив лежали ряды шипучего сидра, но их долго не держали, так как шипучее долго не сохранялось. Первое время было трудно доставать шампанские пробки, но потом их стали регулярно получать из Испании. Тогда же стал завоевывать рынок и шипучий сидр.