Бабушкин сундук
Шрифт:
— Папа… — спросил я, — почему они такие?..
— У них закон другой, они — читают библию.
— А в Христа — не верят?
— Нет, не верят…
Странные мысли поплыли в моей голове. Я знал, что Христос был еврей… Но почему же евреи в Него не верят?! Потом решил, что узнаю, когда буду большим… А потом спросил:
— А мусульмане — верят?
— Верят прежде всего в Магомета…
— А в Христа?
— И — в Христа…
— Так почему же христиане с ними воюют?
— Вырастешь — узнаешь! — ответил
Впереди сияла в лунном свете речная гладь, и оттуда шел легкий свежий ветер.
Колеса шумели, евреи причитали, а мужики, не глядя ни на кого, говорили о деревенских делах, да о скотине, уставшей от сена, а в поле — не выгнать, все принадлежит “князю”, и последний за это берет деньги.
— Папа, кто такой — “князь”? — спросил я.
— Человек, как и все… Только ему кажется, что он — лучше всех! — объяснил он.
И это запомнилось на всю жизнь. Никогда я не чувствовал потом особого трепета, многими чувствуемого, при слове “князь”.
Днепр, широкий и тихий, расстилался перед нами.
Я смотрел на луну, серебрившую легкую зыбь речную, на звезды, отраженные в воде, и думал: “Наверное, потому и евреи не верят в Христа, и христиане бьют мусульман — почему и князь забрал выгон, и берет за траву большие деньги!..”
Только пятнадцать лет спустя я вспомнил эту мысль и нашел, что она — правильна!
И как часто родители думают: “Он еще малыш!.. Ничего не понимает!..”
Резко позвонил колокол, призывая к ужину. Отец бросил за борт дымившуюся сигару и сказал:
— Ну, идем!..
Мы снова пошли по тому же коридору, пахнувшему машинным маслом, мимо стеклянной будки, в глубине которой вертелись блестящие медные части машин.
Я было загляделся на них и оступился, но отец подхватил меня и поставил на первую ступеньку десницы, ведшей в столовую.
За столами сидели уже люди, барышни, дамы и по всем направлениям бегали лакеи в белых фартуках. Это меня поразило. До сих пор я видел лишь женщин, носивших фартуки.
После, когда один из них, собирая тарелки, уронил ложку, брызнувшую темной жижицей, я понял. Это было — для чистоты.
После ужина мы легли спать. Было непривычно, что нет ни мамы, ни любимого бархатного медведя, но зато постель была такая мягкая, а папа рассказал такую прекрасную сказку, что я и не заметил, как заснул крепким сном.
Слова отца еще гудели, но откуда-то из серебристой дали шел в полосатом халате давешний еврей, за ним — мужик, говоривший о князе, а после — и сам князь, усыпанный золотом, камнями, и вертевший длинный ус.
— Я — лучше всех! — говорил он грозно, — кто посмеет со мной спорить?
— Неправда! — сказал я, — у нас дома — много портретов, все это — наши предки! На них — тоже, как и на вас, — и золото, и звезды! А папа сказал, что вы такой же, как и все мы!
— А!.. — рычал князь, —
Я открыл глаза.
В каюте играло красное солнышко, а у постели стоял папа, одетый и чистый.
— Вставай, Бублик!.. — говорил он, — сейчас пристань… Надо успеть одеться!
Я быстро вскочил, умылся, оделся и вышел на палубу, где, у кучи вещей стоял матрос, а два других держали в руках по канату, которые они должны были бросить на пристань, плывшую наискось на нас.
— Стоп! — крикнул в трубу капитан, — малый назад!.. Стоп!.. Малый назад!.. Стоп!.. Отдавай!.. Концы, черти!..
Матросы бросили канаты. Их быстро нацепили на тумбы, пароход дернуло, потом завертелся барабан, накручивая натянувшиеся канаты.
— Стоп! — закричал капитан. — Давай трап!
Грохнула доска с перилами и по ней двинулись пассажиры с вещами, чемоданами, корзинками и узлами.
На борту завертелась лебедка, и на воздух один за другим поднялись ящики.
Мы вступили на деревянную пристань.
Папа заплатил матросу и сказал мне:
— Постой здесь, никуда не ходи!.. Я сейчас приду…
Я стал у вещей, глядя то на реку, то на баржу, плывшую посредине, то на пароход, собиравшийся отчалить.
Вот колеса зашумели; мелькнули, упав в воду, канаты, и пароход медленно поплыл. Над колесами горела золотом с красным надпись: “Архип Осипов”.
В зеленоватые столбы пристани била волна, на которой танцевала апельсинная корка.
Два грузчика сидели на ящике и ели тарань с луком.
— Мало грузов… — сказал один, чернобородый, говоривший нараспев.
— Перяд Пасхай-то! — иронически подтвердил другой, помоложе, — а ты ситнаво не хош?
— Давай и ситнаво! — ответил бородач.
Тогда другой вонзил нож в огромный хлеб и отрезал большущий ломоть.
Я смотрел на них, чувствуя, что и сам бы не прочь за такой кусок взяться, но тут пришел в сопровождении подводчика отец и сказал:
— Пойдем… Тут, в Нехвороще и чаю попьем! Я вышел к бричке, поднялся, поддерживаемый отцом, после поднялся папа, а за ним пришел, нагруженный чемоданами и узлами, мужик, положил вещи за колыской, подвешенной на ремнях, взглянув, хорошо ли мы в ней сидим, влез на передок и крикнул:
— И-но!.. треклятые…
Кони затоптались и тронулись по белому сыпучему песку и потянули вгору.
Наверху встали перед нами белые, крытые соломой хаты и сверкнула крестами синеглавая, в звездах, церковь.
Это была Нехвороща.
На базаре, перед чайной, с вывеской, на которой были намалеваны калач и два белых чайника, а на шесте торчал клок сена, мы остановились, слезли и вошли в середину. Там, за стойкой шумел большущий медный самовар, а за столами на лавках сидели мужики, пившие чай и говорившие гулкими голосами.