Бабушкин сундук
Шрифт:
О чем бы ни спросил, все объяснит. Если же, действительно, она занята и разговаривать не может, тогда есть еще в запасе кучер Михайло. Этот добряк-мужик всегда мне рад. Мы с ним тоже хорошие друзья. Он тоже любит цветы и знает, что они между собой красотой хвалятся.
Бегу снова в палисадник, смотрю вбок, где, говорит Михайло, будет цвести еще левкои и туберозы. Там пока ничего нет, кроме высоких зеленых стеблей, одни с пушком, белесые, другие чистые, зеленые, на них взбухли почки, но еще не видно, какого цвета. Вдруг, слышу, зовет мама: “Иди утренничать!” Это наш второй завтрак. Когда прибегаю на веранду, Праба меня тащит прямо к рукомойнику, моет руки, лицо, вытирает, и затем я должен пойти к папе, поцеловать его, потом к маме и Прабе, а потом уж могу садиться за наш шикарный весенний завтрак — чай, кофе, что кому нравится, пирожки, яичницу, посыпанную укропом, петрушкой, зеленым луком, сыр, масло, гренки, редиска со сметаной, варенье, мед, земляника в сахаре. Пока еще по пять-шесть ягод каждому. Папа режет на куски яблоко. Он их умел сохранять свежими с прошлого года. Я пил чай, как папа
14
Т.е. “один”, “одинокий” (укр.).
Ну, завтрак кончен, надо еще поблагодарить папу, маму, Прабу. Перекрестился, поблагодарил и выбежал в палисадник. Тут-то и увидел чудо! На левкоях раскрылся десяток чудных, белых, душистых цветов… Я стоял перед ними немой от восхищения, потом вскрикнул и побежал докладывать Прабе с мамой.
На следующий день зацвели и туберозы, еще более меня поразившие.
Вся природа гудела, торжествовала, цвела, разрасталась; деревья, кусты, травы становились гуще, лиственней, выше, богаче. Ветер шелестел листвой, солнце грело лучами, мелкий, серебряный дождик изредка кропил поля, просыпался на зеленую траву, летел дальше. Неистово зацвели сурепы, одуванчики, голубые, белые цветы. Радостно пели птицы, заливался высоко в небе жаворонок и свистели на деревьях озорные скворцы. Летали или, присев на край крыши, пели незатейливую, но такую милую песенку ласточки. Коты, ходя по двору, недовольно поводили ушами, смотрели искоса на ласточек, а те кидались десятками на них, тыкали острым клювом и улетали. Коты жались к земле, но не выдерживали и кидались в постыдное бегство — куда-нибудь под амбар или под стог соломы. Но тут за ними кидались собаки, и кошки, отчаянно шипя, кидались еще дальше, наутек. Тут взлетал красный, в золоте, петух, восседал на заборе и оттуда голосисто орал: “Ку-ка-ре-ку-у-у!!” — но сейчас же, при виде пса, трусливо, поджав роскошный хвост, удирал в огород. Но оттуда его гнала кривоглазая Мавра: “Пошел! Кш! Ишь куда бегать научился!.. Кш!” — и петух в совершенной панике перелетал через забор в обратном направлении, и вдруг, увидав, что пес убежал к кухне, снова взлетел на другой конец забора и пустил победное и невозможно хвастливое:
— Ку-ка-ре-ку!!
Не так ли часто делают и весьма известные люди? Да и тот же пес — Жук, коль налетит на сильнейшего, сейчас же труса празднует! Однако, пока летит на него — весь храбрость, весь порыв, но испугавшись, он себе весьма легко прощает, и сейчас же, как ни в чем не бывало, снова блещет в гордом виде: “Посмотрите, какой я храбрец! Только что удирал, говорите? Ну что ж, удирал, а сейчас — видите, какой боевой!” И ты ему ничем не докажешь, бесстыднику, что он врет, и что только что низкого труса сыграл. Он, бродяга, ничего такого не признает. Но он хороший, ласковый, верный бродяга. На то он и Жук наш!
С ним у нас особая дружба. Жук меня любит больше всех, потому что, когда я нахожу на кухне телячью кость, я ее заворачиваю в бумагу и несу в сад. Жук бежит впереди. Там, за ледником, я говорю: “Садись!” Потом: “Проси!” И Жук покорно садится, односложно просит, и получает вожделенную кость! Странно, что он на всех ворчит, если кто вознамерится кость отнять, а мне отдает, и ждет, когда я ее дам вторично.
Кроме Жука у нас есть еще целая свора больших псов-волкодавов. Они всю ночь берегут сад, а днем, конечно, спят. Они меня тоже любят. Мы часто с ними носимся по саду, и псы делают вид, что меня ловят, наваливаются кучей, исслюнявят, а тогда Праба говорит: “Ну, ступай умываться!” и меняет рубашку, штаны, а когда я умоюсь, переодевает во все чистое.
Тетя Анна, если она у нас, всегда говорит: “Чему-чему, а уж собак гонять научился!” и недовольно говорит маме: “Ему в школу пора, а ты его при собаках держишь”. Но Праба твердо заявляла: “Пускай еще подрастет, а что с собаками возится, это ничего”. Тетя только плечами сдвигала. Спорить с Прабой она не могла, но и согласиться с ней тоже не могла.
Между тем, в палисаднике уже все было в цвету. Тетя заглянула, пришла в восторг, потом нарезала целую корзину портулака, сварила из него какой-то французский суп и ела его, в общем, одна. Отец съел тарелку, похвалил, но сейчас же “заел”, как он потом, смеясь, говорил, зеленым борщом. Мама от тетиной “ухи” отказалась, я — ел, но довольно грустно, и тоже “заел” борщом, но тетя — наслаждалась! Она съела две тарелки и все хвалила собственное изделие. Что ты с нею поделаешь? Михайло, которому я все рассказал, плюнул, растер сапогом и объяснил: “Оно, конешно… есть все можно… а ежели бы мы сварили, да ее бы есть заставили, да за волосы тянули, небось кричала бы да не хотела!” — “Почему?” — удивился я. — “А потому, что не сама придумала!”
Я над этим с удивлением задумался. Правда, отчего это люди свое варево хвалят, а чужое — нет? Побежал к Прабе, а та — весело засмеялась и погрозила: “Погоди! Вот тетке скажу. Она тебе задаст!” Я не на шутку испугался и стал уговаривать Прабу, чтоб та молчала.
Над летней кухней и над службами был большой чердак, и там ютились голуби. В кухне была большая, хлебная печь, и в ней пекли пироги, ватрушки, запекали окорока, колбасы, или жарили гусей. В коморе, примыкавшей к кухне, была тоже такая же
В коморе стояли два сундучка и один большой сундук. Там было белье, одежда, сапоги нашего Михайла, и в комору никто не смел без него заходить. Раз попробовала было кривая Мавра что-то свое поискать, да и заклялась. Я мог забежать, но если Михайла не было, сейчас же уходил.
За этой коморой была вторая, где складывали лопаты, грабли, тяпки, кайла, всякий мелкий огородный инструмент, веревки, доски, ведра, поливалки, разную мелочь. В третьей коморе хранились садовые принадлежности, корни, семена, луковки, зерно. В четвертой стояли разные экипажи — нетычанки, [15] брички, дрожки, сани, фаэтон, и так далее. Далее были конюшня, коровник, корма, овес, дерть [16] (давленный ячмень), запасы маиса, [17] семечек, кормовой фасоли, овса, бочка ворвани (неочищенного рыбьего жира), [18] крупная соль, всякие садовые продукты, деготь, зелень, смола, и так далее. Потом шла пустая комора для наседок, курятник, гусятник, где были и утки. Последней стояла высокая клуня [19] с разным инвентарем, напротив были амбары для зерна, свинушники, индюшачий дворец, пустой сарай для сушки белья в дождь. Напротив, через двор, был ледник, к нему примыкал погреб, овощной сарай, баня с предбанником, телятник и ягнятник, потом шел невысокий забор, летом весь в капуцинах, и в конце его, за калиткой, наш старый дом.
15
Нетычанка ж. польск. одноколка с плетеным кузовем; | бричка. (В.Р.Я.) А вот тачанка — рессорная конная повозка с открытым лёгким кузовом для парной упряжки. Т. с усиленной упряжкой (3–4 лошади) применялись в кавалерии во время Гражд. войны как подвижные боевые площадки под станковые пулемёты. (БРЭС)
16
Дерть ж. лузга, остатки от обдирки круп, от ячменя, гречи, полбы, овса. (В.Р.Я.)
17
Т.е. кукурузы (видно, в Америке это было писано).
18
Ворвань, устар. название жира мор. млекопитающих и нек-рых рыб (трески и др.). (БРЭС)
19
Клуня ж. южн. зап. рига, молотильный сарай; мякинница, пелевня. (В.Р.Я.)
Над всеми службами были обширные чердаки, и везде в них гнездились голуби. Голубей у нас было много, пар двести-триста, и мы вынуждены были забирать молодых голубей на жаркое, иначе они бы “съели нас”. Этого я не понимал, но все же боялся, чтоб голуби, действительно, не набросились на нас и не заклевали до смерти! Михайло утверждал: “Их непременно надо есть, а то — самих съедят!” Ну, раз Михайло, значит… Да кроме того, их у нас вкусно готовили в сметане, с тертым сыром… Иной раз были еще с шампиньонами (Михайло говорил — “печерицы”), так это было нечто такое, что… отец всегда говорил внушительно: “Сначала рюмку лимонной, а потом — шампиньон с кусочком голубиного мяса, в соусе… Прелесть!” Но мне по временам казалось — какая там прелесть, если каждый день дюжина на столе? Вот если бы рубленые котлеты…
Тетя Анна возражала: “Ну, как это можно? Голуби…” а отец говорил: “А ты попробуй!” Тетя вздыхала, пробовала, потом сознавалась: “Грешница я!.. Ну, давайте мне тоже… — и вздыхала, — а ведь правда, вкусно-то как!”
Михайло тот был тверд: “Мы их кормить должны? — Должны! Ну, так пусть и они нас кормят!” Кур, цыплят, уток, гусей у нас тоже — сколько угодно, но… почему-то жареное или вареное мясо, рубленая котлета больше привлекает. На птицу и смотреть не хочется! — “Оно, коли кажный день, так и лебедя на захочешь!” — резонно отмечает Михайло: “Взять, скажем, «прасол», вымоченную соленую рыбу в Великом Посту… В первое время, так и три рыбины съешь! А ведь чебак наш величиной с «сазана» (карпа). Ну, а к Страшной неделе уж и смотреть на него не хочется! Надоел, значит…”
Праба возмущается: “Ничего голуби не надоели. Вот когда вырастешь, не раз пожалеешь, что отказывался! Вот увидишь”. Так оно, конечно, и вышло, но что знает ребенок? Вот только, что после слов Прабы стал есть голубятину. Надо!
Весна шла, летела, мчалась, каждый день горел по-иному. Другие цветы цвели. Вот и вишни покраснели — Боже мой, вишни! Целый день в саду гул пчелиный, пчелы цветы осаждают. Синее небо ласково сияет. Белые облачка плывут. Голуби в небе кувыркаются, штопором вниз падают. Они безудержно плодятся. Еще на старом гнезде сидят три голубенка, а рядом мать уже новое гнездо сделала, новых детей высиживает… Действительно “съесть могут!”