Бабушкин внук и его братья
Шрифт:
Видать, сомнения и страхи написались на моем лице. Вальдштейн довольно хмыкнул:
– Вот так. И не думай кому-нибудь вякать про это.
Что же такое делается? Мало мне было, что ли, «радостей» от Лыкунчика и его подручных? Здесь, значит, все по новой? С первого дня!
А может, врет эта глиста в камуфляже? Пудрит мозги новичку? Нет, не посмел бы… Но мне-то что делать? Завтра такая беспросветность начнется!
Я ощутил, что проваливаюсь в отчаяние, как в яму. И… будто кто-то завладел моей рукой. Стремительно отвел
Вальдштейн полетел с ног. Почему-то не назад, а вперед, мимо меня, к сосне. И лицом – о подножие ствола. Полежал секунды три и рывком сел. Из ноздри у него ползла красная гусеница. Он пальцем размазал ее по щеке. Меня чуть не стошнило. Но я сказал чужим голосом:
– Хочешь еще?
… – Стоп! – Неизвестно откуда возник Андрей Андреевич. – Что тут у вас? – На круглом лице его выступили твердые скулы.
Мы молчали.
– Я вас спрашиваю! Иволгин и Вальдштейн!
– Пусть он скажет, – я подбородком показал на Вальдштейна.
Тот, хныча, поднялся. Всхлипнул:
– Псих…
– Иволгин, почему ты его ударил?
– Пусть он объясняет… Вы знаете, с чем он ко мне пристал?
– Пошутить нельзя, да? – Вальдштейн поддернул на плече ремень сумки и пошел прочь.
– Шуточки… – выдохнул я.
– Постой! – велел Вальдштейну Андрей Андреевич. Но тот, шмыгая носом, нырнул в гущу кленовой поросли.
– Иволгин, дашь объяснение здесь? Или пойдем в учительскую?
– Никуда я не пойду! Хоть волоком тащите! – Дрожь у меня не проходила, но и злости прибавилось. И от всего этого я откровенно хамил.
Физкультурник проговорил уже другим тоном:
– Днем ты показался мне более благородной личностью.
– Значит, первое впечатление обманчиво!
– Значит, обманчиво…
– Вы же не знаете, что он мне тут… наговорил…
– Но он только говорил. А ты – в кулаки! А весовые категории у вас явно разные.
– А я не взвешивался, когда он… Пускай не лезет! Рэкетир сопливый…
– Что? Вальдштейн – рэкетир? Силы небесные… Ладно, ступай. Но имей в виду, я не намерен скрывать этот инцидент от педагогической общественности…
– Ну и не скрывайте.
По дороге к дому я успокоился. День был такой солнечный, ласковый. И я подумал, что Вальдштейн, скорее всего, просто брал меня на пушку. Недаром же физкультурник засмеялся. И вряд ли станет Андрей Андреевич ябедничать завучу и классной про драку. Все-таки он мужчина…
Ну, а если и правда найдутся у Вальдштейна дружки и заступники… И если возьмет меня в оборот «педагогическая общественность»… Что же, значит, опять злая судьба. Придется воевать. Сейчас я почему-то не боялся. Может, потому, что сегодня впервые в жизни не струсил до конца и дал отпор этому нахалу.
Нет, героем я себя ни капельки не чувствовал. Велика ли заслуга огреть по уху такого хлюпика! Я не его победил, а себя. Впервые в жизни я не отступил,
Бабушка слегка удивилась моему спортивному виду, но сказала не про это:
– Завтра папа поедет в сад, съезди с ним, забери все, что там осталось. И поищи жестяной гребешок. Тот, что я давала тебе в лагерь. Куда ты его девал?
– Знаю куда… А тебе зачем? Колдовать будешь?
– Сейчас получишь по косматому загривку.
– Ба-а, я есть хочу.
– В школе-то как дела?
– Нормально, – соврал я.
Потому что, может быть, и правда потом все будет нормально? В конце концов, в школу еще не завтра. Как говорится, доживем до понедельника.
ИЗГНАНИЕ
«Жигуленка» у нас давно уже не было. В сад мы поехали на чужой «Волге», с человеком, который собирался купить наш участок. Это был худой, очень высокий дядька. Мне почему-то казалось, что таким станет Вальдштейн, когда вырастет.
Было по-прежнему тепло, ветер влетал в открытое окно машины и дергал меня за волосы. Отец сидел впереди и разговаривал с худым дядькой про президентские выборы. Нашли тему…
Я скинул кроссовки, забрался на заднее сиденье с ногами и вспоминал вчерашнее. Но главным образом не плохое, а Настю Пшеницыну.
В саду я сразу пошел к пугалу Данилычу. Тот по-прежнему караулил грядки, хотя урожай был убран.
– Извините, сударь, но безрукавку я заберу. У меня самого в гардеробе негусто…
Во внутреннем кармане безрукавки я нащупал плоский гребешок.
Волосы у меня густые, пластмассовые расчески то и дело ломаются. Когда я поехал в лагерь, бабушка дала мне старинный железный гребешок, свой любимый. Пластмассовые ей не нравились, потому что волосы от них сильно искрили. «Это притягивает нечистую силу…» Бабушка была очень образованная, но и очень суеверная. От моих родителей она суеверия пыталась скрыть, а от меня – нет.
– Как же ты сама-то без гребешка будешь, пока я в лагере?
– Обойдусь как-нибудь.
– А Квася?
– Квасилий сейчас в отпуске.
Бабушка была уверена, что у нас в доме живет мелкое добродушное существо по имени Квасилий. Что-то вроде помеси гнома и пушистого кота. Иногда оно безобразничало, но не сильно. То пережжет лампочку в коридоре, то сквасит молоко в холодильнике (отсюда и такое имя). Иногда, по словам бабушки, Квася ночью забирался к ней на кровать и просил расчесать железным гребешком свалявшуюся шерсть.
Я, когда был маленький, верил в Квасю всей душой. Потом перестал, конечно. Но бабушка продолжала утверждать, что Квася есть. Или, по крайней мере, был, пока мы жили в старом доме. Где-то он теперь…