Багратион. Бог рати он
Шрифт:
Собираясь уже вновь подойти к главной площади, где высился дом Антонио Гаммы, он вдруг услышал слегка приглушенные, но все же ясные голоса. То было расположение гренадерского батальона Ломоносова.
— У-у, морда! Счас как двину, чтобы мать родная тебя не узнала. Вор, злодей поганый! — расходился кто-то в гневе.
— Постой, Николушкин, не бери на себя грех. Счас за его благородием подполковником Ломоносовым побегу. Он пропишет ему наказание — палки, — рассудительно остановил драку другой голос, по которому Багратион узнал фельдфебеля Мурашкина, с кем недавно укрывался
— Мурашкин! Что случилось, доложи!
— Куренка, ваше сиятельство, вон энтот, Лукин, уворовал. Я проснулся, а он — голову тому куренку долой — и в котелок.
Все трое — Мурашкин, Николушкин и Лукин стояли по стойке «смирно». Но если двое первых «ели глазами» своего генерала, то третий, провинившийся, стоял понуря голову.
— Украл? — обратился к нему Багратион. — У кого?
— Вон у того хозяина, что за углом, — произнес уличенный.
Багратион поднял головню, чтобы лучше рассмотреть Лукина. Молодой, четвертого, наверное, года службы.
— Приказ мой знаешь? За воровство, сиречь мародерство, — арест. Но то было, когда только перешли пределы Российской империи. Здесь же — война. И по военным законам — вплоть до расстреляния! — Голос Багратиона был готов сорваться.
— Ваше высокоблагородь… ваше сиятельство, дозвольте, — вступил Мурашкин. — Я ж ему так и говорил. Таперя что? Разрешите, значится, подполковнику Ломоносову доложить.
Чтобы разгорелась головня, Багратион резко взмахнул ею, отчего Лукин в страхе отпрянул и тут же упал на колени.
— Не губите, ваше сиятельство! С голодухи я. Сухари, что дадены были, съел. Вот бес и попутал. А тут все едино — от своей или чужой пули с жизнью проститься. Что там, за горами, — матка родная?
Тени прыгали по лицу Лукина, искаженному страхом:
— Жизнь свою подлым делом не покупают, — разделяя слова, произнес Багратион. — Всех нас ждет там, за хребтом, одно — пуще жизни своей честь русского солдата сберечь. Если не отличишься в сражении, придем на место — быть тебе, Лукин, под судом. Я своих слов в приказах на ветер не бросаю! А проявишь геройство — сам прощу и другим велю забыть. А теперь, до построения, пойдешь и отдашь хозяину вот это.
Багратион вынул из кошелька, похожего на кисет, монету и подал ее Лукину. И — Мурашкину с Николушкиным:
— Подполковнику не докладывать. Я — начальник, и я распорядился. А вам и всем товарищам вашим запомнить: у жителей самоуправно и стебелек сена не должен быть уворован или уведен силою. За все — платить! Далее будет хуже — кончатся сухари. Раздадим остатки муки — по ложке иль две. Все! Более — неоткуда! А чтобы не пропасть — вот тебе, Мурашкин, считай, артельные деньги. Убьют тебя — Николушкин будет знать, где казна на харчи. Тебя же не станет Лукин в ответе за общее добро. Тут — половина моего жалованья за три месяца. Другую половину отдам в Шестой свой егерский полк.
— А как же вы, ваше сиятельство? — растерянно произнес Мурашкин.
— Мне много не надо — ложку затирухи да кружку кипятка из вашего же котла. Чаю, не прогоните? — Багратион повернулся и заспешил к дому Антонио.
Тот уже появился в дверях. За ним — Суворов.
— У
— Так точно, ваше сиятельство, — согласился Багратион. — Какие будут ваши распоряжения, Александр Васильевич? Идти первым?
Суворов усмехнулся, подтолкнув в бок, по-дружески, Антонио, уже облаченного во все походное.
— Видишь, Антонио, каков твой принц, — все норовит первым, как говорят у нас в России, наперед батьки в пекло! — И — Багратиону: — По дороге, французскому генералу Лекурбу в лоб, я сам поведу колонну. В обход слева пойдет Розенберг. Дам ему тысяч шесть штыков. Тебе же, князь, с отрядом твоим карабкаться вместе с Антонио аж на самый пик Сен-Готарда. Чтобы оттуда, когда я встречу Лекурба, ты — ему на загривок сверху, словно лесная рысь.
Глава четырнадцатая
Главное — это половчее поставить одну ногу. Чтобы, не дай Бог, не попала она на глину или на какой-нибудь округлый камешек-окатыш. Затем, ухватившись рукою за выступ скалы, подтянуть другой сапог.
Нет выступа в скале — упрись штыком. Но помни: ни мелкого крошева камней, ни тем более ошметка глины не должно оказаться под подошвой.
Коли не углядел и случилось такое — хана! Тогда сапог соскользнет, и только единое чудо может тебя спасти, — если грохнешься всем прикладом на тропку, по которой за тобою гуськом такие же, как ты, солдаты.
То ли подхватит кто тебя, бедолагу, то ли ты сам, раскровенив при падении локти и лоб, удержишь себя от неминучей погибели. А не успеет сосед или сам ты в последний момент не ухватишься, не зацепишься за что ни попало — гибель! Ухнешь вниз, в теснину, и только эхо на сто ладов вознесет над ущельем твой предсмертный крик.
— Держись, сердешный. Вон за тот валун хватайся.
— Сам с головой! Знаю, за что хвататься. Коль вниз понесет, первым делом за твой огрызок ухвачусь.
— Ну балагуры! Ну насмешники! — стараясь остановить хохот, пригрозил фельдфебель Мурашкин. — Вам бы все хиханьки да хаханьки. А помочь товарищу — первейшее дело. Вон, Николушкин, назади тебя неловкий такой ковыляет. Кто таков? А-а, Семенов? Ты что ж, так-растак тебя, опять мокрые подвертки в сапоги сунул? Остановимся — я т-т-тебе покажу, как портянки беречь, чтоб всегда пару сухую в запас иметь.
— Ти-ха! В голос не шуметь — опасно! — вдруг от одного к другому, уже в шепот, передавалась команда от головы колонны. И сразу громкий говор и смех стихли. Только — шелест шагов да шелест каменьев из-под ног. И через каждую, должно быть, сотню иль полторы шагов — этот вот самый раздирающий душу предсмертный человеческий вскрик.
— Стой! Вон видишь? Еще один пошел вниз — душа распростилась с телом.
— А как закричал! Я сам чуть от страха не грохнулся за ним следом…
— Опять смешки? Человек с жизнью расстался, а вы… Царство ему небесное!.. — Опять фельдфебельский строгий голос. — Смотреть в оба. Друг друга — страховать!.. Скоро дойдем до места…