Багратион. Бог рати он
Шрифт:
Однако Раевский так наседал, что, отступая, шведско-финские войска оставляли не только редкие в этих диких местах города, но и несли немалые потери. Так было и здесь, на побережье. Ваза стала большим уроном для врага, и недаром за этот подвиг Раевский получил чин генерал-лейтенанта.
В авангарде доблестного генерала шел отряд Кульнева — четыре роты егерей с одною пушчонкою да парою эскадронов гусар и парою же сотен казаков. Но надо было знать полковника Кульнева, слава о котором уже шла в ту пору по всей русской армии. И Денис Давыдов не сдержался — пустился
Все говорило о том, что в поселке Калаиоки совсем недавно был бой. Посреди главной площади валялись две или три разбитые конные фуры. В одном месте на снегу сохранились даже черно-бурые следы — там стояло орудие, отложившее на снежном насте пороховую копоть, а рядом остались пятна крови.
Строения, к счастью, не пострадали. В одном из больших домов Давыдов нашел командира отряда.
Кульнев стоял возле плиты и помогал хозяйке что-то готовить.
Росту высокого — никак, наверное, не менее двух аршин и десяти вершков, — он был в мундире, сшитом из солдатского грубого сукна, смешно повязанном по животу женским фартуком, который едва на нем сходился.
Огонь в плите горел весело, на сковороде что-то шипело, пузырилось, и Кульнев, подхватывая со стола то одну, то другую баночку с какими-то специями, сыпал их содержимое на сковородку, к ужасу круглолицей хохотушки-хозяйки.
— Момент, момент! — останавливал он ее галантным жестом, мешая русские и немецкие слова с редкими финскими. — Я не испорчу, фрау. Ах, знали бы вы, какой я мастер маринования и соления грибов и рыбы! В полку, когда выпадают редкие свободные часы, на мои кушанья сходятся все офицеры. О нет, я не хвастаю, фрау. Вы теперь же вместе со мною убедитесь, какой я отменный кулинар. А ну, кликните сына и дочь к столу!
Именно в этот момент в дверях показался штабс-ротмистр, скакавший сюда аж из самого города Або.
Суровое, загрубелое на морозах и ветру лицо Кульнева с длинными висячими усами просияло.
— Вот уж кого не ожидал! — не выпуская из рук перечницу, обнял он друга. И, обернувшись к хозяйке, засмеялся громко и озорно: — Дорогая фрау, я же говорил: когда я готовлю, ко мне слетается весь полк. Представляю вам Дениса Давыдова, моего боевого товарища. За сто, если не более, верст почуял, каков аромат у моего жаркого, и вот он, уже в гостях!
За стол сели так: по левую руку от Кульнева — белобрысая девочка лет десяти, по правую — ее братец годика на два постарше. Дети выглядели скромными и застенчивыми, скорее по своей северной сдержанной натуре. Но видно было, что нисколько не страшились русского полковника. Огромный, с суровым лицом и громким голосом, он их не пугал, а скорее забавлял. Это угадывалось по их детским, исподлобья, взглядам, полным любопытства и восхищения, которыми они одаривали своего русского полковника-постояльца.
— День еще не закатился — всякое может статься в нашей походной беспокойной жизни, посему — только по капочке наливки, — произнес Кульнев, наливая из фляги Давыдову, хозяйке и себе. И тут же — Денису: — Друг любезный, не осталось ли у тебя чего из московских
— Есть! Есть пряники.
— Давай неси!
И когда лакомства оказались в больших, грубых пальцах Кульнева, в детских глазах заполыхали такие голубые огоньки счастья, какие, верно, бывают в ночь под Рождество, когда старый и добрый Дед Мороз приносит подарки. А Кульнев теперь за столом и казался таким Дедом Морозом. Только он, как попытался объяснить на своем, смешном для детей, языке, прибыл не из привычной им Лапландии, а из другой далекой, но в то же время близкой страны России.
Скрипнула дверь, и вошел пастор — высокий, средних лет мужчина. Когда подали кофе, он, пользуясь немецким, рассказал только что прибывшему русскому юному офицеру, как дня четыре назад на соседнем хуторе случился переполох. В дом крестьянина вошел русский полковник с грубым, страшным лицом, весь заросший волосами, и резко направился к колыбели ребенка. Сердца у всех, находившихся в помещении, замерли, кровь от ужаса застыла в жилах: что он сделает с малюткою, этот сущий варвар? Но великан склонился над люлькою, и сначала в глазах его, затем на всем лице засияла улыбка. Он нежно погладил ребенка по головке, а затем перекрестил его.
— В моем приходе, — пастор склонился к русскому штабс-ротмистру, зашептав на ухо, — меня просили, чтобы я в своих молитвах непременно поминал добрыми словами вашего Кульнева. И знаете, кто особенно на этом настаивал: пленные, к коим милосердие Кульнева безгранично.
Как было приятно услышать эти слова похвалы о своем друге здесь, в чужой стране, в народе, совершенно иноплеменном и, казалось бы, чуждом! И когда? Середь страшной, жестокой войны! Но таково было обаяние личности Кульнева, что доброта его, открытость и широта сердца одинаково были понятны и дороги не только тем, кто давно его уже знал, но и тем, кто случайно с ним встретился здесь, среди крови и смертей, несчастий и пожарищ войны.
Впервые познакомиться с Кульневым Денису Давыдову довелось в тот печальный год накануне Аустерлица, когда он, разжалованный из кавалергардского полка, оказался в полку Белорусском гусарском. Полк тогда стоял в Сумах, и вот там они встретились — совсем юный поручик и майор, который был старше на двадцать один год.
У поручика, как говорится, молоко на губах не обсохло, майор же участвовал до этого в турецких походах, где был замечен самим Потемкиным, и в Польской кампании, где также удостоился благосклонного внимания великого Суворова.
Но как же несправедливо повернулась позже судьба к блистательно начавшему службу офицеру! Не имей нужных связей, он, уже показавший свою удаль и храбрость, не попал в Итальянский поход, не был я под Аустерлицем. Обделенный, он десять лет прослужил в чине майора, пока не оказался с полком в Восточной Пруссии. Здесь-то, под командою князя Багратиона, Яков Петрович быстро пошел к своей ратной славе, показав чудеса мужества и отваги. И нашли его награды и чины: закончил Прусскую кампанию полковником.