Багратион

Голубов Сергей Николаевич

Муратов живо повернулся в седле.

–  Какие пустяки! Разве в этом дело?

–  Во-вторых, славно работали казаки. Гнались напуском, не заботясь о том, кто опередил и кто отстал...

–  Да! Так неслись, что земля стонала! Боже, как хорошо! А вентерь! Ведь именно вентерь - главное...

–  Пустое! Хитрый азиатский фокус... Обманная штучка.

–  Тьфу! - возмутился Муратов. - Что за человек вы, Раевский! Вентерь славная выдумка атамана Платова. Да знаете ли вы толком, в чем вентеря суть?

–  Я видел сегодня...

–

 Дурно видели! Казачья застава выдвигается вперед для заманки неприятеля в тыл секретным засадам... Ведет его на себя, принимая весь пыл... Но стоит ему пройти сквозь засады - выстрел, секреты ударяют в спину, застава оборачивается лицом... Чертовски умно! Я везу донесение атамана главнокомандующему. Матвей Иваныч при мне писал: "Вентерь много способствовал, оттого и начал пошел..."

–  Дик наш атаман - с пренебрежением отозвался Раевский. - Как-то попалась мне на глаза у отца подпись его на бумаге с "ф" вместо "в" на конце. С тех пор так и стоит в глазах: "Платоф"... Вот молодец! Ха-ха-ха!

–  Вы злы, как бесенок, Раевский! Хоть бы фиту ставил Платов, - вам-то что?

–  Ха-ха! Об заклад бьюсь, Муратов, что вы сочиняете поэму о наших донцах. И Матвей Иваныч летает в ней из строфы в строфу на лазоревых крылышках славы.

–  Да, летает, - строго сказал Муратов, - но не в моей поэме... Много напишут длинных рассуждений об атаках легкой конницы. Чего только не будут писать! А ларчик успеха открывается просто: действовали Кутейников, Иловайский, Карпов{17}... Васильчиков водил за собой ахтырцев, литовских улан, драгун киевских... Я с ними был. Ясно: чьи кони шибче пущены, чьи всадники решительней очертили головы, тот и побьет...

Прапорщик хотел возразить, но не успел.

–  Стой! Кто едет?

Изо ржи торчали пики. Ни людей, ни лошадей видно не было. Так всегда выглядят казачьи пикеты.

–  Адъютант главнокомандующего. Отзыва нет.

–  Правильно, ваше благородие, - промолвил казак, поднимаясь во весь рост.

Он был подпоясан широким патронташем из красного сафьяна. На патронташе висели два пистолета. За спиной болтался карабин. Он поднес руку с нагайкой к шапке - не то для того, чтобы приветствовать офицера, не то, чтобы получше вглядеться в него.

–  Видать, брат, не скучно? - с радостной улыбкой спросил его Муратов.

Казак тоже улыбнулся.

–  На бикетах стоим, скучать время нет. Извольте проезжать, ваше благородие!

Луна скользила по легкой зыби облачного неба. Она то пряталась за развесистыми купами берез, рядами тянувшихся вдоль дороги, то вдруг обливала белым светом ее ровное полотно, рисуя на нем причудливые узоры тканей. Широкое поле по обеим сторонам дороги, за березами, было покрыто туманом. Где-то далеко-далеко трепетно мерцали зарницы.

В передовом казачьем секрете велся тихий разговор. Молодой станичник, еще не заслуживший усов, - стало

быть, из тех, кто даже заглазно, по ребячьей памяти, именует родителей "мамушка" да "тятенька", - шептал товарищу:

–  Уж и такая тоска, такая... Уж и так берет... Кто-то сильно ткнул его в спину.

–  Ох, лихо те задави!

Он вскочил было на ноги, но сплюнул с негодованием. Это конь почесал горбатое переносье о казачье плечо.

–  Так крепко берет, дядя Кузя... Ино случается - жить невмочь.

Дядя Кузя был старинный донец, знаменитый в своей округе искусством наезднических проделок. Мало оставалось по станицам казаков, которые и монету поднимали бы с земли на скаку и, подвернувшись под брюхо лошади, стреляли оттуда из винтовки с такой изумительной ловкостью, как он. А между тем уже давным-давно считалось уряднику Кузьме Ворожейкину под пятьдесят. И наружность его тоже была примечательна. Усы висели до пояса, а брови - чуть ли не до половины щек. Из этой волосяной заросли огромным крючком высовывался ястребиный нос и, как звезды в туманную ночь, поблескивали маленькие глазки. Зубы дяди Кузи были белы и остры, как у щуки. Он медленно вырубил огонь на трубку. Слетел с трубки дымок, и кони отфыркнулись в темноте. Зубы Ворожейкина сверкнули, и туго прикушенный ими костяной черенок скрипнул.

–  То-то, брат, - веско проговорил он, - а с чего тоскуешь? Свое! Вот и грызет... Про хранцев толкуют: больно, слышь, супротив нашего брата богато живут, сволочи... Ну и что ж? А русские-то бедны, пускай и глупы, ради муки царской, да - свое. Хранцы - мудры, зато рафлёных кур, будто турки, на страстной неделе жрут. Ты это сообрази. Свое! Понял?

–  Как не понять... А отшибить ее можно, дядя Кузя?

–  Тоску избыть? Коли и впрямь мочи нет, - нехотя отвечал урядник, - на то имеется средствие.

–  А как?

–  Вот пристал, прости господи! "Как, как"... Землицы щепоть со степи донской есть у тебе?

–  Есть. В ладанке защита.

–  Разведи в воде, выпей - тоска прочь и скатится, как ни в чем не был.

–  Вишь ты!.. Выпью! А хранец тоже, поди, по своей земле томится?

–  В ем этого нет. Куда ему! Животина... Где хорошо, там ему и отечество. Слыхал, как лопочут они?

–  Слыхал.

–  Это что ж? Люди? Так себе... падаль! Чем их больше на дротик поднять, тем душе легче.

В этот момент дальний конский топот глухо отозвался в ушах Ворожейкина. Он живо припал к земле.

–  Эге! Двое... На рысях хода...

Станичник побелел, как песок на дороге. "Это кто же, дядя Кузя?" хотел он спросить. Но Ворожейкин глянул так сурово, что у молодца зашелся язык. Всадники наезжали все ближе. Теперь не только был ясно слышен топот, но уже видны и кони, и сами всадники. Один казался фигурой поменьше, зато другой...

–  Je merus de soii!{18} - сказал великан.