Багровая книга. Погромы 1919-20 гг. на Украине.
Шрифт:
Гусев-Оренбургский этой своей книгой сказал правду — жестокую и страшную. Он сказал ее, потому что любил Россию и хотел видеть ее народ духовно чистым и незапятнанным.
Истинный гражданин тот, кто не прячет правду от народа, а говорит: вот она, правда, горькая, страшная, и надо сделать так, чтобы эти позорные события не повторились. Ибо события эти страшны не только для евреев, которые тысячами и миллионами уже почти столетие бегут из России — от погромов, от физического истребления, от унижений. Они страшны для всего российского народа, потому что они развращают
Истинный гражданин тот, кто не прячет правду от народа, а говорит: вот она, горькая и страшная! Надо сделать так, чтобы смыть пятно этого позора.
* * *
Мы слышали о еврейских погромах — но разве мы о них знали? Нет, в Советском Союзе об этом не принято вспоминать. Поколения, которые родились уже в 30-40-х годах и позже, — знали о погромах только понаслышке. Разве мы знали, как кололи штыками, рубили на части беззащитных людей, как закапывали их полуживыми в могилы, как топили, сжигали живьем сотни тысяч людей — еще до гитлеризма — только за то, что они евреи? Вот, оказывается, когда уже запрягали людей, заставляли жертв рыть себе могилы, есть землю, петь — на потеху убийцам — громко, «от сердца», когда терзают и убивают. Вот, оказывается, когда уже зарывали живьем в могилу, — послушайте, что рассказывает об этом еврейская женщина, одна из бесчисленных страдалиц «Багровой книги»:
«…мужа загнали на христианское кладбище и легко ранили в плечо. Затем раздели донага и бросили в заранее вырытую могилу. Стали засыпать землей.
Муж сел в могиле.
Стал умолять не убивать его.
Мольбы не помогали.
Тогда он принялся выбрасывать руками из могилы землю.
Убийцы не препятствовали.
Они только смеялись:
— Посмотрим, кто одолеет.
Их было пять человек
Когда мы впоследствии откопали его, он лежал лицом вниз, с согнутыми ногами и ртом, забитым землей».
Это было в Елизаветограде.
А вот что произошло на вокзале в Черкассах:
«Раздели нас, оставили в одном белье.
И стали расстреливать.
Первым упал Коневский.
…Что было после, — я не знаю.
Очнулся я вечером, в темноте; боль в костях и животе была такая острая, что я сейчас же снова потерял сознание, но через несколько минут пришел в себя. Рядом со мной лежали трупы. Я поднялся на ноги, белье мое было все в крови, недалеко от меня раздавались стоны умирающего. Я собрал все свои силы и стал пробираться к нему. Кругом никого не было, совершенно тихо, и в тишине стоны явственно слышались.
Я, однако, его не мог найти.
…Опять потерял сознание.
Сколько я пролежал в забытьи, не знаю, но, когда очнулся, оказалось, что я лежу рядом с Коневским, и что это он стонет.
— Коневский, — обратился к нему, — может, вы встанете, и мы постараемся пробраться домой?
— Нет, — ответил он, — я умираю. Прошу вас: найдите
Мне удалось найти его сына.
Он был мертв.
Я отца придвинул к нему.
Он его обнял, заплакал, вздохнул и умер».
…Местечко Тростянец… Стоп, остановись, мгновенье! Это должно войти в память всех:[1]
«…С утра другого дня гудел набат.
Бандиты метались по местечку, грабили и производили одиночные убийства, отыскивали спрятавшихся мужчин и уводили их в комиссариат… На вокзальную улицу никого не пропускали, и никому из женщин не было известно, что делается в комиссариате. Но все же женщины узнали новость, мигом облетевшую местечко:
— Роют могилу!
За местечком, при бассейне, куда сваливают нечистоты завода, действительно, рыли могилу — длиною в тридцать пять аршин, военного образца.
…Разъяренная толпа с дикими криками:
— Режь… бей жидов… до единого…
Бросилась к комиссариату. Окружила его.
Открыла стрельбу залпами. Бросали внутрь бомбы и ручные гранаты. Неистовые крики и вопли оглашали воздух, рвались гранаты, а с ними разрывались и уродовались тела свыше четырехсот человек мужчин и детей, обезумевших от ужаса и боли. Несчастные жертвы в смертном томлении припадали к земле, молили о помощи, кричали и рыдали.
Но в толпу был брошен кровавый лозунг:
— «Живых не оставлять».
И вот, убедившись, что не так-то легко и скоро перебить насмерть такую массу людей, они ворвались в здание комиссариата и там ножами, штыками, топорами довершали свое дело. Снова метали бомбы и гранаты в массу обезумевших от кошмара людей. Были пущены в ход орудия кустарного производства: особые пики для прокалывания насквозь жертв. Действовали косами, серпами, кирками, каблуками. В помещении образовалась река крови, в которой плавали жертвы. Тут были пытки и мучения, издевательства над мертвыми и полуживыми.
…И здесь в неимоверных муках испустили свое последнее дыхание отцы с тремя, пятью и единственными сыновьями. Здесь гибли девочки-подростки на шеях своих отцов. Тут были умучены и зверски изрезаны отец Берман с двумя дочерьми, крепко обнявшими отца и просившими убить их вместе с ним. Так же погиб Могилево с двумя дочерьми, защищавшими его. Погибли восьмидесятилетние старики…
В течение пяти часов продолжалось это.
А потом клочки четырехсот трупов были связаны и свалены в приготовленную днем могилу…
Колокола все не смолкали.
…Плач, рыдания, вопли, истерики, безумие, смерти от разрыва сердца, вот что было на рассвете в местечке одиннадцатого мая, когда стало известно об истреблении мужчин в комиссариате. Женщины припадали к земле, бились в пыли и молили о смерти.
…Местечко замерло.
Никто не просил ни пищи, ни помощи.
Дети тихо умирали на груди своих полумертвых матерей. По временам доносился лишь шум из оставленных домов, где хозяйничали бабы и хулиганы…»
Таковы живые картины, переданные писателем-гуманистом со слов мучеников. И картин этих — великое множество, и каждая — сюжет для трагедии.