Багровые ковыли
Шрифт:
Один из сопровождающих Старцева, пожилой, сивоусый красноармеец, с трудом, шевеля губами, прочитал призыв безбожников, вздохнул, смачно плюнул на перрон.
– Вот тебе и Москва, бьет с носка!..
– Что? – не понял Старцев.
– Москва, говорю, бьет с носка. На диспут-то этот небось идут, а за добром людей не прислали… Не нужно, что ль?
Вернулся Бушкин. Один. В руке принес свернутый в трубочку листок.
– Отыщешь их тут! – сказал он. – Толпежник такой, как на угольном аврале.
Он развернул листок.
– Глядите, товарищ профессор,
Старцев прочитал вслух, для всех:
– «Театр революционной молодежи приглашает владеющих способностью играть на сцене под свою крышу. Образование не нужно! Образование дадим мы! Ты давай талант! Пролетариям – преимущество!»
– А ты, Бушкин, что ли, пролетарий? Или таланту слишком много? – спросил сивоусый красноармеец.
– Сам Лев Давидович мой талант признавал! – Бушкин похлопал себя по рукаву, где был виден металлический, тускло поблескивающий щит – знак «Поезда Председателя РВСР» товарища Троцкого. – У нас там свой театр был, фронтовикам показывали всякое агитационное. – Бушкин кивнул на Старцева. – Я вот товарищу профессору рассказывал – я и матросов играл, и офицерье, мог бы и профессора сыграть, если малость словам подучиться. Чего там!
Красноармейцы рассмеялись.
– Если вы, Иван Платонович, дадите рекомендацию, – продолжил Бушкин, – да еще в поезде товарища Троцкого мне не откажут. Там меня, я уверен, хорошо помнят. Соберу бумаги и, хоть бы и после окончания мировой революции, подамся в артисты.
Старцев одобрительно качнул головой.
– А что! Как артист ты себя показал с самой лучшей стороны. Могу засвидетельствовать.
– Вот! – торжествующе сказал Бушкин и провел рукой по объявлению. – А образование они там дадут. Я, если надо, ночами буду грызть театральную науку и всякое там еще, что нужно…
Старцев беспокойно оглядывал снующих вокруг людей. Не разминуться бы со встречающими. Да и не напороться бы на обманщиков каких-либо. Хватит им одного «разведчика и следопыта» Савельева.
Густо поперли смешавшиеся на перроне ряды какого-то батальона, направляющегося на Южный фронт. В основном это были обстрелянные, опытные красноармейцы. Шли с ними и несколько растерянные новобранцы. Разинув рот, они оглядывали стеклянный свод, дивясь его высоте и размерам. Кое-где среди красноармейцев мелькали грязные бинты легкораненых. Судя по разговорам, часть шла с польского фронта.
Наконец к ним подошли трое: младший командир в фуражке со звездой и с кубиком на рукаве и с ним двое красноармейцев, совсем молоденьких, в латаной, но чистой форме, в обмотках, с подсумками на ремне и с винтовками.
– Вы, что ли, от харьковского Чека с ценным грузом? – уклонясь к уху Бушкина, негромко спросил командир с кубиком – среди прибывших у матроса был самый боевой вид.
Бушкин указал на Ивана Платоновича:
– Старший!
Поправив пенсне, Старцев внимательно прочитал мандат командира: «Комвзвода конвойного полка… поручено встретить и сопроводить… обеспечить полную сохранность…»
Пристально посмотрев на командира, как бы сличая
– Какой у вас транспорт?
– Известно какой! – сказал командир, которого сугубо штатский вид немолодого Ивана Платоновича слегка разочаровал. – Две подводы. Грузовики, сами понимаете, почти все пошли на фронты.
«Оно даже лучше, – подумал Старцев. – На грузовике махнут так, что не угонишься. А на подводах далеко не убегут…» Он очень беспокоился о сохранности своего груза, ценность которого была очень велика.
Командир, горбоносый, с внимательными, чуть прищуренными глазами, из демобилизованных ветеранов, быстро оценил сомнения Ивана Платоновича, снисходительно усмехнулся и указал на ящики:
– Это все, что ли?
Старцев чуть не задохнулся от такого пренебрежения к их грузу. Но смолчал. Не начинать же день со скандала! Потом, уже на месте, он покажет этому самодовольному командиру, какие ценности они доставили в столицу!
Москва встретила их низко висящим над крышами домов и куполами церквей, неярким солнцем. Рядом блестела река.
Подводы прогромыхали по выбитой брусчатке моста. За мостом начинался подъем к Сенному рынку. «Значит, к центру едем», – отметил про себя Иван Платонович, который, в общем-то, неплохо помнил Москву. В прошлые времена не раз бывал во «второй столице».
Потом поехали по Арбату. Харьковские задирали головы, дивились высоте домов. Трамваи с привычной беспечностью проезжали вплотную, едва не задевая сапоги красноармейцев, которые сидели на телегах, свесив ноги. Все вокруг гудело, звенело, орало.
Беспризорники бежали следом, определив каким-то своим по-собачьи обостренным чутьем, что военные прибыли из хлебного края. Кричали:
– Эй, дяха, кинь хлебца, у тебя много!
Красноармейцы раздали им то, что оставалось в тряпицах, сунутых в карманы курток. В Москве беспризорники были другими, нежели харьковские: бледные и вялые и не особенно привязчивые. Получив кусок хлеба, они тут же отставали и, присев прямо на краю дороги, не торопясь, ели, наслаждаясь каждой крошкой.
С Арбата повернули на Бульварное кольцо. Здесь уже было как-то по-харьковски зелено и просторно. На Никитском бульваре деревья заслоняли часть неба. Некоторые из зданий были разбиты во время октябрьских боев да так и остались до сих пор изуродованными. Недостаток стекол в окнах восполняли плакаты и афиши, которые в изобилии украшали стены нижних этажей.
Бушкин шевелил губами: грамотен-то был не очень. Старался прочитать все тексты, которые встречались на пути. Даже замысловатые. «Раньше творилось безобразие: для богатых сынков гимназия, а теперь…» Что будет теперь, прочитать так и не успел.
Ободья колес громыхали по булыжнику, ящики покачивались, грозя придавить седоков своей тяжестью. Молоденький конвойный, один из тех, что приехал на вокзал со своим командиром, что-то тихонько напевал. Слух у него был, видимо, прекрасный да и голос, чувствовалось, мог разлиться и вдаль и вширь.