Бахмутский шлях
Шрифт:
Что делается в мире, мы не знали. О фронте доходили какие-то противоречивые, непонятные новости. Газет и радио не было. Раньше хоть проходящие люди, которых немцы выгоняли из прифронтовой полосы, приносили кое-какие вести. А сейчас — никого. Неужели так далеко на восток ушел фронт? Не может быть!
Чаще всего распространяла новости бабка Марина. Она говорила, что немцы взяли Москву и что война уже кончилась, а немцы только так идут и идут. Но говорили и другое: будто под Москвой немцев разбили, а Ростов восемь раз переходил из рук в руки, будто немцы скоро начнут удирать,
Таким слухам мы с Митькой верили, мечтали, фантазировали, рисовали в своем воображении могучую машину-танк, которая скоро «даст жару» фрицам. Получалось очень хорошо. Я даже попробовал нарисовать «катюшу» на бумаге.
Митька все еще лежал в постели. Раны на его лице стали подживать.
— Если б не закрыл глаза, пожалуй, был бы слепым, — сказал он мне как-то. — Хорошо, что ты предупредил…
За дни оккупации я сдружился с Митькой, полюбил его, как старшего брата. Он заменил мне Лешку.
Я бывал у Митьки в день по нескольку раз. Домой приходил только для того, чтобы провертеть на мясорубке набухшее за ночь в воде зерно да помочь маме приготовить обед.
Лепешки из горелой пшеницы уже порядочно надоели, я с трудом жевал их, надеясь в душе, что скоро придут наши, все это кончится и снова наступит настоящая жизнь.
Однажды разнеслась весть, что немцы восстановили мельницу и от населения принимают на помол зерно. За помол берут отмер десять процентов. Многие отнеслись к этому с недоверием. А кое-кто решил попробовать.
Действительно, принимают и мелют. Мука хорошая. Не берут в помол только сильно горелое зерно. Люди стали смелее пользоваться мельницей. Порывался и я отнести свою пшеницу, но мама все удерживала:
— Подожди, успеешь отнести.
Но когда объявили, что для населения будут молоть еще только десять дней, а потом мельница перейдет на снабжение армии, я стал настаивать:
— Перестанут принимать, и опять будем лепешки противные есть. У людей хлеб…
— Глупый ты, — сказала мама. — Конца войне еще не видать, рад будешь и лепешкам.
Я насупился, молчал. Мама посмотрела на меня, уступила:
— Как хочешь.
— Я всю повезу?
— А потом что? Вдруг немцы отнимут, что тогда? Зубы на полку?
— Ни у кого не отнимают, а у меня отнимут… — обиделся я, но маминого совета все же послушался. Ведро пшеницы насыпал и оставил дома, а остальное — ведра полтора-два — перебрал чуть ли не по зернышку, выбросив все черные и обуглившиеся, ссыпал в мешок и на санках повез на мельницу.
По пути заехал к Митьке спросить у бабушки, может, и им отвезти смолоть. Мне не тяжело, на санках довезу. Но бабушка сама собиралась на мельницу. Я немного подождал ее, и мы пошли вместе.
На мельнице оказалось столько народу, что трудно было протолкнуться. Люди занимали очередь и терпеливо ждали, непрерывно топали ногами, чтобы согреться, двигались, делились впечатлениями,
— А? Да-да… — озирался он вокруг, — говорили: «немцы немцы». А они вот в первую очередь для населения… А? Да-да… Сначала для населения, а потом уже для себя… А? Да-да… Вот, а говорили… Война, а они в первую очередь для населения.
Ему никто не отвечал. Многие отворачивались, чтобы не слушать. А он, уродливый и некрасивый, какой-то скользкий, противный, злой, говорил о доброте захватчиков.
— Что-то, черти, наверное, придумали, — сказала одна женщина, — то на другой день отдавали муку, а теперь говорят: через десять дней. А я все остатки притащила.
— А? Да-да… — поторопился с ответом мужичок. — Завозно, завозно. Видите, сколько народу?
— Иди ты! — зло обернулась к нему женщина. — Сатана плюгавая, тарахтишь тут… «Завозно!» На саночках привезли и завозно? До войны машинами привозили и тут же нагружались мукой. Чего примазался? Чего надо?
— А? Да-да… — растерянно замигал глазами мужичок, силясь улыбнуться. — Моя очередь тут…
— Где твоя очередь?
Женщины зашумели, ребята загикали, и он быстро скрылся, словно растаял, в толпе. Распалясь, женщина не могла успокоиться:
— Ишь, расхваливает немцев. Сами знаем, какие они хорошие.
«Вот молодец! — восхищался я женщиной. — Все б такие смелые были!»
Но не успел я еще как следует рассмотреть смелую женщину, как вокруг зашикали, зашептали:
— Никитин идет…
— Прячьтесь…
Женщина быстро пригнулась, сняла верхний клетчатый платок, сунула его под полу пальто. Потом она поправила на голове беленький легкий платочек, стала смотреть в сторону.
Никитин в немецкой форме с белой повязкой на рукаве и с карабином на плече настойчиво пробирался в толпе к нам. Это был совсем не тот Никитин, которого я видел возле военкомата, когда провожали Лешку. Тогда он улыбался, казался простым. Теперь это был гордый, надменный полицай. Блеклые, как у быка, глаза на людей не смотрели.
«Вот он, предатель, — подумал я, глядя на Никитина. — Вот кто погубил дядю Егора и Вовку».
Я почему-то был так удивлен появлением Никитина, что не спускал с него глаз и забыл отойти в сторону, когда он приблизился. Никитин наступил мне на ногу и, двинув коленкой в бок, рявкнул: