Бахмутский шлях
Шрифт:
Митька стал прицеливаться.
— Рука дрожит, — сказал он и опустил самопал.
— Дай я.
— Нет, отойди дальше, — Митька отстранил меня и снова стал целиться в доску. Чиркнув коробком по спичке, прикрепленной к стволу, Митька вытянул руку и замер. Ветер подхватил голубой дымок, унес. Спичка погасла, выстрела не получилось. Митька приладил новую спичку и снова поджег ее. В трубке что-то зашипело, и тотчас же раздался оглушительный выстрел. Доска упала.
— Попал! — радостно
Дробь угодила в самый край доски, отодрала от нее, словно отгрызла тупым зубом, небольшую щепку.
— Чуть не промазал, — сказал Митька. Он повертел в руках доску, проговорил: — А здорово, верно? Теперь коменданту конец!
— Конечно, — подтвердил я. — Доску в палец толщиной пробивает, а немца и подавно! Мить, давай доделаем и второй сегодня?
— Ладно, — пообещал он, — Забирай доску, пошли.
Митька сунул самопал за пазуху, собрался было идти, но вдруг остановился и в упор посмотрел на меня своими голубыми, необычно серьезными глазами.
— Чего ты? — растерялся я.
— Петька, ты знаешь, что это не игрушка, ведь за это будешь там, где Вовка?
— Конечно, знаю, — сказал я. — Что ты мне не доверяешь, будто я и не пионер?
— Доверяю, — сказал Митька. — Не в том дело. Давай поклянемся друг другу, что будем мстить за Вовку, за Егора Ивановича, за отца… может, его немцы убили…
— …и за нашего Лешку…
— И за Лешку. Будем бить фашистов. И никому, ни матери, ни другу, никому-никому не признаваться, даже если будут вешать. Только чтоб мы двое знали — и все. Клянешься?
— Клянусь! — проговорил я дрожащим голосом. — Клянусь, честное пионерское — клянусь!
В глубине ямы тихо. Там, где-то наверху, шуршит бурьяном ветер, а здесь тишина. Мы держимся за руки и слышим прерывистое, взволнованное дыхание друг друга.
— И я клянусь, Петька! — У Митьки заблестели на глазах слезинки, мне странно их видеть, но чувствую, что у меня от волнения тоже выступают слезы.
Но я не стыжусь их, не стыдится их и Митька.
— Клянемся! — говорим мы вместе и молча взбираемся на самую высокую кучу.
Отсюда как на ладони видна вся Андреевка. Вот внизу по балке рассыпались спрятавшиеся в садах домики «деревни». Сквозь оголенные ранними заморозками деревья видны красные и белые черепичные крыши. Длинные извилистые улицы круто взбираются на гору — там больница, клуб, школа. Справа, чуть особняком, стоит большой кирпичный завод. Его сушильные сараи, механический глиномешальный цех теснятся почти над самым обрывом глубокого карьера. Над всеми постройками, как наседка над цыплятами, возвышается белая печь с высокой трубой.
Мать рассказывала: когда-то на этом месте был маленький заводишко, принадлежал он французу, и называли
Вдоль железной дороги несколько улиц ведут на первый поселок. Там, вокруг станции, столпились двухэтажные здания. Они тоже построены при Советской власти.
С кучугур хорошо видны новая железнодорожная школа и сад железнодорожной больницы. Слева от станции, за железнодорожной насыпью, раскинулся Андреевский рудник. Отсюда виднеются только терриконы шахт: один большой, другой поменьше.
Мы невольно залюбовались поселком. Издали — будто ничего не случилось, такой же, как был до войны. Но заглохший завод, тишина на станции — все говорило, что жизнь в поселке замерла. Стало грустно, и я сказал:
— Большая наша Андреевка!
— Еще бы! — с гордостью проговорил Митька. — Рабочий поезд три остановки делал: станция, Куцый яр и рудник. Ее хотели в город переименовать, война помешала.
— После войны будет город, правда?
— После войны — конечно! — уверенно сказал Митька. — Только, наверное, это не скоро будет: война вон как далеко покатилась. Ну ладно, пойдем домой.
Дома нас ожидала неприятность. Бабушка обнаружила в сарае очищенные спички, подобрала их и ждала нашего возвращения.
— Ты что ж это, басурман такой? — напустилась она на Митьку, как только мы появились во дворе. — Спалить хочешь? Мало того, что война наделала…
— Кого спалить? О чем вы?.. — смотрел Митька на бабушку невинными глазами.
— А вот что, — она разжала кулак, и мы увидели на ладони очищенные спички. — Это что? Курили?
— Нет.
— Стрелялку из болтов делали. Вот когда-нибудь достреляешься, стукнет тебя в глупый лоб, будешь знать. А спички! Спичек-то сколько, басурман, перевел! Последнюю коробку! Ну, умный ты, скажи? Спичек-то нет, купить негде, плитку нечем растопить будет, а он вот очистил все головки! Твою б дурью голову обчистить так, может поумнела бы. А доску куда носили?
— Это мы нашли, — пробубнил Митька.
— Нашли! В сарае в углу нашли… Дури бабку, дури… И так уж задурил, дальше некуда, басурман. Э-эх, не будет из тебя толку! Школа, учителя были — ничего с тобой не сделали, а теперь-то и подавно… Ну, как знаешь, не маленький, — махнула она рукой. — В наше время в таком-то возрасте парни уже работали вовсю, женили их…
— Вас не поймешь. То говорили, до восемнадцати лет без штанов бегали, а теперь… — усмехнулся Митька.