Бахмутский шлях
Шрифт:
— Нет.
Лешка стоял худой — кожа да кости, скулы торчали, как у монгола. Но больше всего меня поразили небольшие мягкие усы и длинный белый пух на щеках: ему уже надо бриться. Он снял кепку — волосы давно не стриженные, всклокоченные, прилипшие ко лбу.
Мы вошли в комнату.
— Откуда ж ты?
— Из Польши.
— Из Польши? — удивилась мама. — Как ты туда попал?
Мы сидели за столом, комнату слабо освещала коптилка. Лешка с жадностью тщательно обгладывал початки, рассказывал, как попал в Польшу. Под Ворошиловградом
— А мы думали, ты на фронте, — сказал я.
Лешка как-то сразу осекся, потускнел, положил на тарелку недоеденный початок, опустил голову.
— Ешь, что ж ты? — угощала мама.
— Наелся, — коротко сказал Лешка, вытирая губы и пряча глаза. На глазах у него блестели слезы.
Лешка сидел дома и никуда не выходил: боялся, что его схватят. К нему тоже никто не приходил — не знали, что он возвратился.
Первым пришел Николай, и то не улицей, а задами, через огороды. Высокий, по-прежнему худой, лишь немного посвежевший, он протянул Лешке руку, сел, долго молчал.
— Ну что, Николай? — нарушил молчание Лешка.
— Плохо, — не сразу ответил тот. — Очень тяжело мне. — Николай ударил ребром ладони по столу, поднял глаза, качнул головой, как бы говоря: «Вот так-то…»
— Разве одному тебе тяжело?
— Э, не то, Алексей… Плен…
— Ну что ж — плен? Один ты попал в плен, что ли, или ты виноват в этом?
— Виноват… — неопределенно повторил Николай. — Может быть, и не виноват, но…
— А что же?
Николай молчал. Потом, тряхнув отраставшим ежиком черных волос, решительно подвинулся к Лешке.
— Ладно, скажу, может, полегчает. — И он снова замолчал, видимо не зная, с чего начать. — Понимаешь, когда нас окружили, вижу, дело гиблое: либо смерть, либо плен. А жить, сам знаешь, хочется. А тут немец бросает листовки: «Сдавайтесь». Эта листовка, мол, пропуском послужит, стоит только показать ее, и тебя отпустят на все четыре стороны. Я, конечно, сдаваться не собирался, думаю, как все, так и я. Но листовочку на всякий случай положил в карман. Мало ли что может случиться, жить-то охота… Ну, а когда попал в плен, я к немцу с этим «пропуском», чтоб отпустил, обещали ж… А он, гад, прикладом в скулу…
Николай всунул в рот указательный палец и, растянув его почти до левого уха, показал пустые десны.
— Правильно, — не выдержал Лешка.
Николай вскинул глаза, застыл с растянутым ртом. Потом медленно вытащил изо рта палец, склонил голову.
— Конечно, правильно: дурака надо было проучить, — согласился он. — Ребята, которые вместе со мной попали в плен, возненавидели меня, стал я среди своих чужой… А дома? — Николай поднял голову. — Братец мой живет как сыр в масле. Мельница, маслобойка. Сейчас крупорушку делает. Я все понял, да поздно…
—
— Поздно… Я уже совсем без крыльев, душа какая-то пустая стала и злая… На всех злая. Хотел я в полицию пойти, думаю: дадут оружие, и буду, где можно, помогать нашим, а где подвернется случай — бить гадов. До сих пор не решил вот.
— Не то, — проговорил Лешка.
— А что? Через фронт идти?
— Это лучше.
— Боюсь, не примут меня там, чужой я стал своим. В лагере немец, бывало, ударит, а мне никто не сочувствует… Я-то, конечно, понимаю… Вот так и там, думаю, не поверят мне, что я уже совсем не тот.
— Если в самом деле раскаиваешься, по-моему, поверят.
— Поверят? — Николай посмотрел на Лешку, словно хотел убедиться, не шутит ли тот.
— А почему ж нет?
— А что, — повеселел Николай. — Если рассказать все как есть — поверят. Ну, пусть накажут, есть вина, не хочу оправдываться, но я-то еще могу послужить, искупить свою вину, верно?
Уходя, Николай крепко, многозначительно потряс руку Лешке и даже мне. А через два дня он, ни слова никому не сказав, ушел из дому. Бабка Марина голосила, больше всего сокрушаясь о том, что он даже не попрощался с ней и не поделился «своим горюшком».
Вскоре у нас побывала Маша Шахова — Лешкина одноклассница. Лешка посылал меня к ней с запиской. Я знал, где она живет, так как Маша была у нас в шестом классе вожатой и мне однажды пришлось быть у нее.
Маша очень обрадовалась, узнав, что Лешка дома. Она быстро оделась и пошла вместе со мной. Обычно очень застенчивая, она вдруг бросилась к Лешке и поцеловала его в щеку. Увидев маму, Маша покраснела, вскрикнула: «Ой, что я!», закрыла лицо руками и убежала в другую комнату. Лешка, зардевшись, пошел вслед за ней.
Я не выдержал, будто за делом, вошел к ним и остался там.
Маша сидела за столом против Лешки, подперев щеки ладонями. Ее черные волосы блестели, будто намазанные маслом: две длинные толстые косы лежали вокруг головы венчиком. Маша подняла тонкие и ровные, как шнурочки, брови, сдвинула их вместе и сказала:
— А знаешь, Лешка, не верится, что ты сейчас пришел не от наших. Мне кажется, что ты пришел оттуда с каким-нибудь специальным заданием и просто не доверяешь мне.
— Я сказал правду. — Лешка, помолчав, спросил: — А что наши ребята, как тут?
— Какие ребята? Из наших десятиклассников дома только один твой друг — Гек. Веселит своим баяном немцев. Жалкий такой, противно смотреть. Хоть бы самолюбие какое было… Те угощают его сигаретами, шнапсом, и он доволен, гордится даже. Дружок твой…
— Был, — поправил Лешка. — Правду говорят: друзья познаются в беде. Ну, а девушки?
— Девушки! Одни сидят дома, не знают, что делать, вроде меня. А отдельные тоже приспособились. Клара Мокина — переводчица. Из ребят еще Богомаз Дмитрий дома, в пятьдесят второй школе учился, работает в «Донецком вестнике». Помнишь его?