Бахмутский шлях

Колосов Михаил Макарович

В «святом» углу, перед иконой, маленьким желтым пятнышком светилась лампадка.

«Где я? Не снится ли мне сон?» — подумал я. Нет, это был не сон, сны снились раньше. Некоторые даже запомнились. Во сне я видел дядю Андрея на станции в красной фуражке, он провожал свернутым флажком поезд, на этом поезде куда-то уезжал я, кричал ему: «До свиданья! Уезжаю!» А он грозил мне кулаком, улыбался. Снилась мама. Она посылала меня на огород за сухими стеблями подсолнухов для топки. Я набрал большую вязанку, шел обратно и вдруг стал проваливаться, словно под ногами появилось топкое болото, звал на помощь: «Мама, спаси, погибаю!» Не

спасла… Особенно запомнился сон: мы убегали с Митькой от немцев, они нас догоняли, а я изо всей силы кричал Митьке: «Стреляй, стреляй в фашистов!» Митька дергал затвор винтовки и никак не мог открыть его. «Эх, пропали…» И тут я ощутил удар в зубы, по подбородку что-то потекло. «Кровь», — подумал я. Но какая-то женщина говорит мне: «Ешь, ешь, это не кровь, это варенье… Вишневое варенье…» — «Какое варенье? — кричу я. — Это кровь, меня ударил фашист». — «Ну не кричи так, дурачок, не надо. Пусть кровь, только не кричи так…» — говорит женщина.

И еще — самое страшное, но это, по-моему, не сон, это, кажется, было на самом деле… А может, сон? Маму немцы убили, подожгли хату, а мы с Митькой спасались в погребе. Если б это тоже был сон! Только на сон не похоже, помнится, что подобное случилось на самом деле.

«Но где я, что со мной?» — поворачивал я голову, стараясь угадать, где нахожусь. Рядом с кроватью стояла некрашеная старая табуретка, на ней накрытый блюдечком стакан с вареньем.

В сенцах стукнула дверь, я закрыл глаза, притворился спящим, ожидая, что будет дальше.

В комнату вошла женщина вся в черном — черный большой платок, черный длинный жакет и длинная, до самых пят, черная юбка. Она осторожно закрыла за собой дверь, поставила в угол палку, стала снимать платок.

«Что за баба-яга с клюкой? — подумал я с ужасом, подсматривая за ней. — Не снится ли мне все-таки сон? Или привидение какое?..»

Между тем «яга» разделась, оправила волосы, чуть подбеленные, словно инеем, сединой, подошла к кровати. Я совсем закрыл глаза и затаил дыхание. Она долго стояла надо мной — я слышал ее вздохи, — потом подоткнула под меня край одеяла, отошла.

Я осторожно приоткрыл один глаз, посмотрел. Лицо ее мне показалось знакомым, и я стал вспоминать, где видел эту женщину. Но сколько ни думал — вспомнить не смог. Она заметила, что я смотрю на нее, и, не двигаясь с места, словно боялась испугать меня, спросила:

— Тебе лучше, детка?

— Да, — с трудом выговорил я, и мой голос показался мне чужим, незнакомым.

Женщина перекрестилась, сказала:

— Ну слава богу, смилостивился… — Она подошла ко мне, присела на краешек кровати. — Совсем было преставился, ан нет, воскрес. Есть хочешь?

Я отрицательно покрутил головой.

— Надо теперь есть, поправляться. А то совсем уж было… Я и лампадку зажгла, чтобы ангелам видно было, как они душу понесут в рай, к богу! А бесы-то, бесы — как они носились! Страх божий, да и только.

Я удивленно расширил глаза.

— Да, — подтвердила она. — То они прямо под землю хотели душу твою унести, то на поезде увезти…

— Как?

— А вот так. Они-то не видны, да все, что они делают, наружу выходит, душа твоя кричала: «Погибаю, проваливаюсь, помогите!..», «Уезжаю, прощайте…» — все это дьявольское наваждение. А потом прилетели божьи посланцы — ангелы, прогнали бесов и ждали, чтоб взять душу и отнести в рай. Тут уже душа не кричала, и ты лежал спокойно.

По

ее словам получалось, что я не дался ни ангелам, ни бесам, а взял да и выздоровел. Но я не возражал. То, что она рассказала, было похоже на сказку. Но и эту сказку я слушал рассеянно, ждал, когда она заговорит о маме, о Митьке. Если она все слышала, что я говорил в бреду, должна же она и об этом сказать. Я все еще надеялся, что весь тот ужас был ни больше, ни меньше как привидение, бред. Но она о маме ничего не говорила, и я спросил:

— А мама? Где мама?

Женщина не ответила, на глазах у нее показались слезы. Она встала, поправила в лампадке фитилек, пламя увеличилось, стало продолговатым, похожим на язычок, заколебалось. Засверкала золоченая бумага в иконе.

— Царство небесное племяннице, — она перекрестилась. — За какие ж грехи она приняла такие муки мученические?

«Значит, все это было на самом деле, мамы нет больше в живых…» — подумал я и почувствовал, как по щеке скатилась горячая слеза.

Женщина стала успокаивать, говорить, что она меня не оставит, что она очень любила за доброту мою мать. И только теперь я догадался, где я и кто эта женщина, которая ухаживает за мной. Это была тетка Анфиса, а мы ее звали просто монашкой. Она доводилась маме какой-то дальней родственницей, двоюродной теткой, что ли.

Тетка Анфиса прожила всю жизнь одна на хуторе Песчаном, замуж она не выходила, еще в молодости «вдарилась в богомолье», как говорила мама, ходила пешком в Киев, была в Киево-Печерской лавре. Старушки о ней говорили с почтением и уважением, молодежь — с иронией. Помню, перед войной она приходила к нам, и мы с Лешкой были очень недовольны, ворчали: «Монашек еще тут не видели…» А когда она уходила, я из-за угла крикнул: «Монашка — черная рубашка!» Мама после ругала меня.

— А как я попал на Песчаный? — спросил я.

Тетка Анфиса подошла к кровати, прошептала:

— Андрюшенька все, только ты молчи, — приложила она длинный сухой палец к своим тонким бесцветным губам.

Дядя Андрей — вот кто, оказывается, привез меня на хутор. Что сталось с Митькой — тетка Анфиса не знала.

Поправлялся я после тифа медленно, одно за другим появлялись какие-то осложнения. Ходить учился словно годовалый ребенок, держась за табуретки, стол, стены.

2

Началась зима. Это я видел по окнам. Сначала они перестали плакать, и от краев стекол стали протягиваться прямые и тонкие, словно иголки, линии. Потом они все гуще и гуще усеивали стекла, пересекая друг друга в разных направлениях, образовывали причудливые узоры-елочки. А теперь уже никаких елочек не было видно — на окнах намерз толстый слой льда и снега, который мелким порошком сыпался на подоконник.

Мне надоело сидеть в комнате, хотелось хоть одним глазком взглянуть на улицу, хотелось узнать, что творится на свете, где Митька, дядя Андрей. Тетка Анфиса никаких новостей не приносила, да их, наверное, на хуторе и неоткуда было взять.

Не вытерпев однажды, я сполз с кровати, добрался до окна, продул на стекле величиной с пятак глазок, посмотрел на улицу: все белое, только деревья черные. Скучно и безлюдно, даже собак не видно. Удрученный одиночеством, я сильно взгрустнул, накрылся с головой одеялом, заплакал и незаметно для себя уснул. И в эту же ночь у меня была большая радость: пришел дядя Андрей. Еще сквозь сон я услышал его голос: