Бахмутский шлях
Шрифт:
Митька знал, что фронт остановился где-то под Ворошиловградом, и поэтому мы взяли направление на Горловку.
Мы вышли на рассвете на пыльную дорогу старого Бахмутского шляха и пошли, прислушиваясь к тоскливому завыванью туго натянутых проводов. Телеграфные столбы бежали через бугор вниз, потом на горизонте опять выскакивали стройным рядом и скрывались в голубой дымке дали. Они шли до Артемовска, а дальше, может быть, до самой Москвы.
Еще совсем недавно, года за три до войны, по этому шляху было самое большое движение. Но потом построили шоссейную дорогу через Ясиноватую, и шлях замер, он почти зарос травой. Телеграфная
Теперь дорога была пыльная — взрыхлена гусеницами, истерта резиновыми шинами военных грузовиков: немцы в сухую погоду кратчайшим путем перебрасывали по ней войска.
В тот день войск на шляху не было. Нас обгоняли и шли навстречу люди с котомками за плечами — меняльщики. Одни направлялись в Артемовск, Славянск за солью, другие несли оттуда соль, чтобы обменять ее где-нибудь на хлеб.
Мы решили, в случае чего, говорить, что идем за солью. Но до самой Горловки нами никто не заинтересовался и не спросил, куда мы и откуда.
В Горловку пришли перед вечером.
Запорошенные угольной пылью шахтерские домики, огромные терриконы прямо на улице города поразили меня. Раньше я здесь никогда не был, только иногда в ясную погоду видел с крыши нашего дома дымящийся горизонт и много шахт, похожих на большущие шатры. Это Горловка!
Город был забит немцами. Солдаты с плоскими тесаками на поясе громко стучали коваными сапогами по тротуару, гремели котелками… Чувствовалась близость фронта.
Ночевать мы решили за городом, в поле. Выбрали в посадке погуще кусты, залезли, сбросили с себя котомки, легли. Пышным белым цветом отцветал боярышник, разливался запах разнотравья. Жужжали пчелы, мошкара. Сквозь узорчатые кружева листьев виднелось высокое голубое небо. Не вставая с земли, Митька сорвал веточку, понюхал, потом сунул мне под нос.
— Правда, хорошо маслинка пахнет, как мед? Эх, а сколько я этой штуки порвал у деда Луки! У него весь сад обсажен ею, рви — не порвешь, а он все равно гонял, жалко, что ли?
Маслинкой и боярышником у нас обсаживают железнодорожные посадки, и мы каждую осень ходили туда рвать белые, почти совсем безмясые — прозрачная кожица да косточка, но зато очень сладкие ягоды маслинки. Мы рвали их вместе с листьями и набивали ими и красными ягодами боярышника полные пазухи. У деда Луки была живая изгородь из этих деревьев, и осенью она привлекала внимание ребят больше, чем краснобокие фруктовые яблоки в саду.
— Он ругался, что ветки ломают, — сказал я.
— Ага, ветки! Он только говорит — ветки, а сам жадина. Мимо идешь, и то кричит: «Э, ходишь тут, другой дороги нет? Поглядываешь, я те погляжу!..» Хоть не ходи мимо.
— Ну, не тебе обижаться на деда, — улыбнулся я. — Сколько ты у него яблок перетаскал!
— Пусть не жадничает.
Митька крутил перед носом серебристую веточку маслинки; от желтых маленьких цветочков ее тянул медвяный запах.
Утром, чуть свет, мы уже были на ногах. Дальше дороги не знали, шли прямо на восток, населенные пункты обходили полем: боялись, что нас могут схватить. На третьи сутки мы уже сидели в кукурузе почти у самого фронта. Слышна была винтовочная и пулеметная стрельба. Мы сели в глубокую воронку и решили ждать ночи, чтобы в темноте перейти линию фронта. Мы очень волновались, каждый шорох заставлял нас настораживаться.
На небольшой высоте
— Разведчик… Неужели заметил нас? — сказал я. — Может, перейдем в другое место?
— Да ну, заметил с такой высоты! — усомнился Митька, но, увидев, что самолет повернул в обратную сторону, забеспокоился: — Э, черт, чего-то летает. Может, и в самом деле высматривает что-нибудь. Давай на дно ляжем, будто неживые.
Мы легли вниз лицом и подняли головы только тогда, когда гул самолета затих.
С наступлением темноты стрельба участилась, стала слышнее. То там, то здесь взлетали в ночное небо ракеты — белые, красные, зеленые. Время от времени рвались снаряды.
Мы поднялись, пошли. От страха у меня перехватывало дыхание, ноги не слушались. Я то и дело брал Митьку за рукав, просил не спешить. Он останавливался, тяжело дыша, шептал:
— Вон наши стреляют, видишь: оттуда светящиеся пули летят…
Приблизившись к дороге, мы услышали, как где-то поблизости фыркнула лошадь. Притаились. Вскоре послышались людские голоса, и мимо нас бесшумно проехала кухня, разливая приятный запах фасолевого супа с мясом. Один немец, держа вожжи в руках, шел рядом с кухней, двое других плелись вслед за ней, о чем-то гомоня.
Когда кухня удалилась и голоса немцев перестали доноситься, мы перебежали через дорогу и осторожно приблизились к перелеску. Здесь я почувствовал себя немного спокойнее: все-таки лес, не голая степь. По-кошачьи ступая, боясь хрустнуть сухой веткой, мы вышли на опушку перелеска, и вдруг прямо перед нами, буквально в двух шагах, застучал пулемет, выбрасывая в темноту светящиеся пули. Мы подались назад, к деревьям, присели на корточки. Откуда-то издалека донесся глухой выстрел, и в тот же миг над нашими головами пропела пуля. Потом с той стороны прострочил пулемет, и пули уже не пели, а как-то по-особенному коротко и звонко, по-птичьи жалобно и в то же время заставляя прижиматься к земле, взвизгивали: «джив… джив… джив…»
Где-то за горизонтом пламя далекого выстрела, словно зарница, осветило ночной небосклон, раздался звонкий, будто совсем рядом, выстрел, и в ту же минуту послышался поющий, вгоняющий душу в самые пятки вой мины. «Квак» — упала, разорвалась, и завыли, запели на разные голоса осколки. Вслед за этим снова вспышка, выстрел, свист снаряда и снова взрыв. Теперь уже ближе к нам. А за горизонтом опять вспышка, за ней вторая, третья… Ни слова не говоря друг другу, мы пустились в обратную сторону. Мины рвались одна за другой, казалось, они догоняют нас и вот-вот накроют. Вдруг что-то зловеще профырчало над головой и шлепнулось впереди нас. Мы прижались к земле, и в то же мгновение огромный сноп искр вырос из земли… От сильного взрыва в ушах зазвенело, словно кто огрел дубиной по голове.
Пошевелил ногой, руками — будто ничего. Голову поднять не мог, она, казалось, вросла в землю. Вокруг падали, глухо шлепаясь, мелкие осколки и комочки земли. В нос ударил кислый запах взрывчатки. «Это на войне так пахнет смерть, — подумал я с ужасом, вспомнив о Митьке. — Что-то его не слышно… Неужели убило?»
— Ты живой? — услышал я Митькин голос.
— Живой. А ты?
— Как будто… — Он подполз ко мне. — Пойдем в воронку, я слышал, что снаряд в одно и то же место никогда не попадает.