Бал был бел

Лукин Евгений Юрьевич

С мандариновых предгорий отдалённого Эльбруса, от платанов и плантаций черноморских побережий субтропической Колхиды и зелёной Ленкорани с тарой, яблоками полной, в боевых мохнатых кепках через реки и равнины к волгоградскому базару шли чечены и ингуши, шли грузины и армяне, отличаясь от команчей только методом разбоя… 1980

Песенки

Письмо советского еврея Рабиновича Голде Меир

Я — большой патриот, даже очень, что отмечено в должной графе. Я, советский еврей Рабинович, заявляю Израилю «пфе»! Я имею быть очень неистов. Как посмели мине предлагать убегнуть в лагеря сионистов? Голда Меир, тудыть вашу мать! Я скажу вам, почтенная Голда: ваши штучки достойны шпаны. Что ты знаешь, жидовская морда, о евреях Советской страны? Я — еврей от костей и до нервов, от ушанки до валенок, но как мне

жаль, что на вас, Голда Меир, нет хорошего батьки Махно! Мы совсем даже очень не рады, что Израиль ОАР доконал, но мы верим, что братья-арабы отвоюют Суэцкий канал! Вот ответ вам, мерзавские жабы! И, как видите, в каждой строфе мы, евреи Советской державы, заявляем вам гневное «пфе»! 1969

Песенка про Галилея

Я смотрюсь не совсем натурально при очках и в седой бороде, но однако ж устойчив морально и примерен в быту и труде. Бью жену по субботам и средам, а по пятницам вовсе не бью. Если выпить зайду я к соседу — больше нормы ни капли не пью. Встал я утром волка злей. Во дворе — стоят. «Кто здесь будет Галилей?» Это буду я. Предъявив мне удостоверенья, некультурно за локти берут, а в ответ на мои уверенья заверяют, что шкуру сдерут. Мама-мамочка! Батюшки-светы! Не дерзил я властям, не грубил! Если бил — то в субботы и среды, а по пятницам вовсе не бил! Ну, жена, твоя взяла: взяли, повели! С кем же ты переспала? Не с прокурором ли? Привели меня в гулкое зало, ну а там от стены до стены — прокуроры одни, кардиналы, а ругаются — хуже шпаны: мол, кого ты привёл, кровопивец? Ты кого приволок, хулиган? Да ведь это же однофамилец, а не тот, кого надобно нам! Инквизиции майор взял под козырёк, а верховный прокурор обо мне изрёк: «Поглупели вы, оперы, что ли? И на морду-то он идиот! Прост и честен лояльной душою и по пятницам бабу не бьёт!» И майор с очарованным рылом проводил меня аж до дверей. Кто же знает, чего натворил он, этот самый бандит Галилей! Говорят, его — в тюрьму. Власть — она крута. Пью с соседом. Бью жену. Мир на трёх китах. 1972

Объяснительная записка художника волгоградского планетария Виктора Криушенко

Когда он выполз — клянусь вам честью — меняю облик, роняю челюсть, хватаю камень и молча целюсь, не будь я Витей! Встречал я в наших проулках многое, однажды видел живого йога я, но шестиногое членистоногое ещё не видел. И что досадно — близ места адского ни А. Стругацкого, ни Б. Стругацкого. Никто не даст мне совета братского, а это значит: всё растолкую (мол, так и так-то), постигну сущность любого факта, плюс бездна такта, всё для контакта — а не контачит! Кричу: «Здорово!» — не понимает, кладу червонец — не поднимает, беру обратно — не отнимает. Такие факты. Другой бы плюнул, другой ушёл бы, другой давно уже вырвал кол бы. Я хлопнул по лбу и вынул колбу — промыть контакты. В момент промыли и повторили, про их планету поговорили, ещё купили, ещё открыли — контакт налажен. Они гуманны — и мы гуманны. Они гурманы — и мы гурманы. У них стаканы — у нас стаканы. Не из горла же! Общались сутки, а утром ранним облобызались при расставаньи, не наше пили, не «ративани», а их двуокись — и понял я, когда принял сотую, что невзначай прогулял субботу я, но отработаю с большой охотою. Число и подпись. 1980

Цыганская чернобыльская

Речка моет берега. Что, Алёша, бледен? Не печалься, запрягай — на восток поедем. Кони рвутся, дуги гнут верстовой Россией. Всё при мне: гитара, кнут, шапка и дозиметр. Кто-то там, видать, к дождю, как ни караульте, потянул не ту вожжу на центральном пульте. Кони мчатся всё быстрей. На загривках — пена. Вылетают из ноздрей три миллирентгена. Стой, цыган! Куда, цыган, гонишь так жестоко? К безопасным берегам Дальнего Востока, где волна о край земли плещется красиво и виднеется вдали город Хиросима. 1988

Песенка про каратэ

Времена пошли не те — переулки — в темноте, и такая канитель, что просто ужас: выйдешь из дому в пальте — возвратишься в декольте да ещё клыка во рте не обнаружишь! Надерясь «алиготе», повстречают в темноте — и ходи потом в бинте, шипя от боли! И пошёл я в простоте, отрыдавши на тахте, прямо в школу карате к сенсею Боре. Со щитом ли, на щите четверть года в маяте бил по каменной плите, ломал бетоны. Но зато пошла теперь жизнь, подобная мечте: у меня в одной пяте удар — с полтонны! Вот статья о карате. Там слова о красоте. Я ж добавлю в простоте такое мненье: скажем, выйдешь в декольте — возвращаешься в пальте, при часах вот, при зонте и в настроенье! 1980

Ашхабадская весна

(школьная фотография)

Как искать бы стал в золе драгоценный камень, пепел выгоревших лет разгребу руками — и сверкнёт ясным-ясна из золы былого ашхабадская весна шестьдесят седьмого. Школьный сад в который раз солнышком

заплатан, и стоит десятый класс перед аппаратом, а вокруг — пьяным-пьяна, зелена, рискова — ашхабадская весна шестьдесят седьмого. Не открыт пока что счёт — всё одни кануны. Мы не молоды ещё — мы всего лишь юны. И глядит, потрясена, с неба голубого ашхабадская весна шестьдесят седьмого. Вот поманит, как блесна. Прилечу — узнаю, что теперь не та весна, а совсем иная. Лягу спать — и не усну. Отпустите снова в ашхабадскую весну шестьдесят седьмого! Ничего не натворю — лишь пройду вдоль сада и украдкой посмотрю я на свой десятый. Ну хоть издали взгляну на себя иного… Отпустите в ту весну шестьдесят седьмого! 1989

Песенка о Б. Щ

Посвящается Б. Щ.

Возле входа в филиал референт торговлю клял: клял базары, гастрономы, клял торговый филиал. Чутко носом трепеща, подходил к нему Б. Щ. — и топырился «макаров» из-под серого плаща. На лужайке Петя Лех совершал смертельный грех — он опять писал романы вдалеке от всех помех. Буреломами треща, выходил к нему Б. Щ. — и топырился «макаров» из-под серого плаща. Шёл, нетрезв и светлошерст, Пчёлкин, тоненький, как шест, наводя людей на мысли об отсутствии веществ. Коверкотами треща, подбегал к нему Б. Щ. — и топырился «макаров» из-под серого плаща. Я, худой и молодой, смылся к Волге голубой и, нырнув, про Куличенку что-то булькнул под водой. Мерно ластами плеща, подплывал ко мне Б. Щ. — и топырился «макаров» из-под серого плаща. 1976

Крайняя песенка

Рвётся мат в очередях громче канонады, рвутся толпы в гастроном, мать его ети! Но для нас, для россиян, многого не надо — нам бы только крайнего найти! …Это всё варяги, немчура высоколобая! Завели усобицу при русских при людях! Взяли подали пример — а мы теперь расхлёбывай: до сих пор дерёмся меж собой в очередях… Рвутся новые штаны только что со склада, рвётся вдребезги АЭС, мать её ети! Но для нас, для россиян, многого не надо — нам бы только крайнего найти! …Это всё татары, азиаты косоглазые! Исказили генофонд, как морду на суде! Навязали узелков — а мы теперь развязывай: до сих пор в стране бардак, как в Золотой Орде… Рвутся трубы в феврале в центре Волгограда, рвётся новый Волгодон, мать его ети! Но для нас, для россиян, многого не надо — нам бы только крайнего найти! …Это всё масоны с иудейской подоплёкою! Продали Россию, гады, выпили кровя! Казачков на лошадей — и плёточкою-плёткою выгнать их обратно, в иудейские края!.. Рвётся мат в очередях громче канонады… Рвутся новые штаны только что со склада… Рвутся трубы в феврале в центре Волгограда… Нам бы только крайнего найти! 1990

Грустный Роджер

Баллада о Пьере Легране

На Мадрид держит курс галион. На борту — золотой миллион. На борту, на борту, а в антильском порту казначеи подводят черту. Вот он, лёгкий предутренний бриз. Как цветок, распускается бриг. Паруса, паруса, на канатах — роса, и прибоя гремит полоса. И сказал капитан Пьер Легран: «Вон испанец ползёт по ветрам. Как досадно, что он — боевой галион! У него на борту — миллион». Пьер, ты прав, он сильней во сто крат. И какой же антильский пират нападает на жертв в сорок пушечных жерл, чтоб от крови настил порыжел! Но сказал капитан Пьер Легран: «Вон испанец ползёт по ветрам. И плевать мне, что он — боевой галион! На борту у него — миллион. Так решайте же сами, друзья! Больше ждать нам добычи — нельзя: ни штаны залатать, ни долги отквитать, ни в таверне денёк скоротать». И ответили мы: «Капитан, за тобой мы пойдём по пятам! Хочешь — так, хочешь — вплавь, хочешь — бриг продырявь, только нас без гроша не оставь!» Шлюпка — о борт, и кортик под вздох. Мы испанца застали врасплох. Оглянись в этот миг на затопленный бриг — отступления нет нам, старик! Полчаса пистолетной пальбы в клубах дыма и криках мольбы. Мы не чувствуем ран, капитан Пьер Легран! Ты удачлив, как чёрт, капитан! Флаг на фоке — чернее смолы. Не поймём, как такое смогли. Лишь дублоны в горсти, две скрещенных кости, прегрешенье нам, Боже, прости! Но сказал капитан Пьер Легран: «Нынче каждый богат, словно гранд. Мы напали на клад после стольких затрат, только больше Легран — не пират. Мы поймали судьбу за вихры — и пора выходить из игры. С морем намертво рвать — смысла нет рисковать. Двум удачам таким — не бывать». Ты прости, капитан Пьер Легран, но не нужно мне сказочных стран. Ты удачу лови, ты в Европу плыви, но меня ты с собой не зови. Даже если на рею вспорхну, о решенье своём не вздохну. Я пойму — проиграл, но и ты проиграл, старый друг, капитан Пьер Легран! Уважаемый всем городком, ты узнаешь себя стариком, но однажды, когда одолеют года, ты услышишь: клокочет вода. Вот он, лёгкий предутренний бриз. Как цветок, распускается бриг. Паруса, паруса, на канатах — роса, и прибоя гремит полоса. 1975