Баланс столетия

Молева Нина Михайловна

После полного «методического» разгрома экспериментальной лаборатории Григория Прокофьева родителям учеников предложили перевести детей в Гнесинскую школу. С повышением! На два класса! «Если бы при его способностях ваш ребенок оказался в настоящих руках!» Разгромы неугодных партии, прежде всего формалистов, всегда превосходно оплачивались. Существовавшее с 1895 года семейное учебное заведение (сколько их было в Москве!) в 1944-м доросло до ранга института, в 1990-х — до академии.

В словаре «Кто писал о музыке», изданном в 1974 году, они окажутся рядом в одном томе: ученица лаборатории и Учитель. Биографические справки. Перечень трудов. Но в статье об ученице не будет назван Учитель, как она

того ни добивалась. В статье об Учителе ничего не будет сказано о единственной в своем роде школе фортепианной игры. Метод профессора Прокофьева, теория Прокофьева — о них перешептывались профессионалы и громко говорили за рубежом. А между тем это была такая же величина, как Станиславский в театре, как Павел Чистяков в живописи.

Станиславскому посчастливилось. В условиях режима его система приобрела официальный статус. Чистякову и Григорию Прокофьеву — нет, при почти полном совпадении их человеческих судеб. Оба начинали со студенческих лавров, преподавания в Академии художеств и Московской консерватории и закончили исключением из официальной когорты с тем же иезуитским приговором — казнью молчанием. Одного намека на нее достаточно, чтобы коллеги перестали упоминать имя в разговорах, авторы — дабы не вступать в конфликт с издательствами — изъяли из рукописей, ученики… но о них все давно сказало Евангелие.

Составитель словаря Израиль Ямпольский признал: давно пора вернуть Григорию Прокофьеву заслуженное место в истории мировой музыкальной культуры! Но — решил повременить с восстановлением справедливости. Конечно, главного идеолога советской страны Михаила Суслова вряд ли заинтересует фортепианная игра, однако лучше не рисковать, чтобы не ставить под удар десятки других имен.

…Один из тихих арбатских переулочков — Большой Афанасьевский — в ряду двухэтажных особнячков едва ли не самый скромный. Двойные двери — вход на первый этаж; крутая, невыносимо скрипучая лестница — на второй. В тесной темной прихожей круглая дубовая вешалка. Стойка для зонтов. Полка для обуви. За темно-вишневой шторой пустая комната с двумя роялями. Без мебели. На стене фотография в черной резной раме. Уверенный росчерк через всю карточку — знаменитая певица Аделаида Бельска, супруга графа Александра Денхейма Щавинского-Брохоцкого. Без этого титула кто бы разрешил «прекрасной Аделаиде» в 1901 году начать собирать деньги на памятник Шопену в Варшаве. Правда, только среди любителей-меломанов. И безо всяких публикаций в печати.

На карточке дата: 15 мая 1909 года. Молодой юрист и выученик знаменитого фортепианного класса Константина Игумнова Григорий Прокофьев был в Варшаве с концертами, когда певица праздновала свою победу. Международное жюри, в составе которого был сам Бурдель, присудило первое место работе Вацлава Шимановского. Конечно, многие не приняли «крайнего» решения. Многие просто протестовали. Дело затянулось, и памятник был открыт только в 1926-м в Лазенках. Об этом расскажет супруга профессора.

В комнате на Большом Афанасьевском правый рояль — для учеников, левый — для профессора. Он слушает игру питомца лаборатории из-за портьеры — чтобы не смущать. Иногда портьера распахивается, профессор садится за свой инструмент и продолжает пьесу — словно раскрывает то, что может рассказать самый незамысловатый этюд Гермера-Черни. «Вот, слышишь, что в нем заложено? А можно и не так, а совсем иначе. Слушай же себя, слушай!»

NB

1936 год.17 января председателем только что образованного Комитета по делам искусств назначили П. М. Керженцева.

28 января в газете «Правда» была опубликована редакционная статья «Сумбур вместо музыки» — о поставленной в Большом театре опере Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». Обличалось «левацкое

искусство», которое «вообще отрицает в театре простоту, реализм, понятность образа, естественное звучание слова». Все это рассматривалось как «перенесение в оперу, в музыку наиболее отрицательных черт „мейерхольдовщины“».

6 февраля в «Правде» появилась редакционная статья «Балетная фальшь» — о балете Д. Шостаковича «Светлый путь». Тем самым было положено начало «дискуссии о формализме и натурализме в искусстве».

20 февраля «Правда» вышла с редакционной статьей «Какофония в архитектуре», направленной против конструктивизма и «формализма» в зодчестве.

1 марта в «Правде» была опубликована редакционная статья «О художниках-пачкунах».

18 июня 1936 года умер Максим Горький.

Сквозь годы, как наваждение: квадрат солнца на красном полу. Квадрат в клетку. На облупившихся досках. Скользящий. Иногда — почти незаметно. Иногда — непонятно быстро… Под разбросанные в беспорядке стулья. Гнутые. Венские. С вздувшейся фанерой круглых сидений. Под пузатую ножку рояля с нечищеным башмачком-колесиком. Под давно отказавшую, зазеленевшую педаль…

«На лето? Задания не будет». Слова падают скороговоркой: «Ты одна?» — «Да. Нет. С бабушкой». Елена Самойловна Эфрусси идет к двери. Не оборачиваясь.

Волосы цвета воронова крыла. Туго стянутый на пробор низкий пучок. Черная кофточка поверх белой блузки. Старая камея. Тоненький прочерк перестиранных манжет. Кисти рук — крупные, смуглые. С длинными, чуть согнутыми пальцами. Первая учительница. Первый шаг в школе профессора Прокофьева.

…Квадрат скользит, расчерченный клетками мелких оконных рам. К медному почерневшему листу у печки. Мимо уложенных на табуретке пальто. Цепляясь за резиновые ботики с натекшей лужицей. Клетки вздрагивают. Ломаются…

Все только начиналось. Рука на клавиатуре. Одна. «Мягче кисть. Еще мягче. Пусть лежит, как на коленях. Расслабься. Никакого напряжения. Видишь, за окном дождь. Мокрые листья. Брызги из-под колес. Шумно. Холодно. А здесь тепло. Тихо. Пыль в луче. Струи на стеклах. Все по-другому. Пусть нота всего одна — она и о том, и об этом может рассказать. Главный твой инструмент — ты сама. Слушай себя, а инструмент отзовется. Слушай себя!» Рано для шести-семи лет? Но вот запомнилось же. На всю жизнь.

…Квадрат шевелится. Пробует взобраться на рояль. На рояльной крышке царапины. Глубокие. Врезанные. Будто открывали замок без ключа.

«Техничка» тетя Клаша украдкой проводит рукой: «Беда-то какая! Отец Василий бы уж как огорчился. Порядок любил. Чистоту». Отец Василий — это Михаил Фивейский. Это его квартира. И весь дом, из красного кирпича, в два этажа, — церковный. Николы Чудотворца в Толмачах.

За окнами облезлый куб. Без крестов. Замызганные стекла за церковными решетками. Стены в черных потеках. Запасник Государственной Третьяковской галереи. Отец Василий — бывший настоятель. Может, вообще бывший… В церковном доме — музыкальная школа Ленинского района столицы.

«Школу устроили!» Тетя Клаша смахивает с рояля пыль. «На нем барышня Татьяна Михайловна играла. Поповна. У самого Потоцкого уроки брала. А рядом отец дьякон жил — там у него пианино, для барышень, Зинаиды Петровны и Любови Петровны. Не только что сами играли. Детишек обучали. Бедных. Задаром. Батюшка ихний тоже у Николы в Толмачах служил. И у псаломщика на первом этаже пианино. Там петь собирались. А эти, вишь, школу объявили. На чужом добре чего проще». — «А где же все те?» Тетя Клаша накидывает на голову черный в белую крапинку ситцевый платок. Стягивает узлом, глядя в пол: «Выходит, нету, коли ваша школа…»