Баланс столетия
Шрифт:
В 1931-м живший во флигеле Александр Фадеев напечатал в газете «Известия» разносную статью о жившем в дворницкой Платонове — «Об одной кулацкой хронике»: «Критикуя советский бюрократизм, обнаруживает непонимание советского государства как органа диктатуры пролетариата. Советский госаппарат показан не как форма участия рабочих и крестьян в управлении страной, а как механический аппарат принуждения, нивелировки человеческой личности», что квалифицировалось Фадеевым как «наскок на партию».
Только Александр Фадеев в своем прокурорском захлебе не был первым. Разоблачение Андрея Платонова начали еще в 1928-м… искусствоведы, будущие члены Академии художеств СССР Михаил Сокольников и Николай Замошкин, ставший впоследствии директором Третьяковской галереи.
…Но
Прозаик Юрий Пиляр, тогда еще слушатель Высших литературных курсов: «С этим не шутят! Все, что лишено прямого фотографического подобия, уверен, будет караться. Именно караться. Или выкорчевываться. Сам был в Маутхаузене рядом с немецким художником, позволившим себе чуть отступить от визуального сходства. В „великой Германии“ он относился к „недочеловекам“.
У немцев существовал незыблемый принцип: тот, кто видит иначе, чем обыватель, подлежит истреблению. Альтернатива все же была — отречься. Торжественно и всенародно. От всяких занятий искусством. Это очень поддерживалось и поощрялось. Вот увидите, и эти ребята…» — «Но ваш соузник по лагерю…» — «Да, не захотел думать об отказе». — «Значит, возможно и такое».
Как давно вокруг знаменитого Павла Кузнецова не было такой толпы слушателей! «А знаете, — всегда чуть набыченный, коренастый Кузнецов поправляет свою неизменную черную бабочку, почти улыбается, — я, кажется, склонен предать забвению худшие годы. Впереди осталось так немного, и так хочется открытых окон. Если только их по-настоящему откроют…» И он то же!
Вступительное слово Бориса Слуцкого. Он говорит о надеждах, рожденных войной, и разочарованиях, принесенных ждановщиной. О том, что понять опасность сталинизма для народа, отдельного человека — значит прежде всего снять запреты в области культуры: не родился и никогда не родится чиновник, способный понять и оценить человека, наделенного творческим началом. Но именно в этом начале прозрение общества в будущее.
У Слуцкого будто против его воли вырывается альтернатива: поверить художнику — поверить будущему. Война была выиграна великим доверием человеку. Вынужденным. Противным сталинскому аппарату. Но которому аппарат не мог противостоять: Отечественная война не бывает войной по приказу. Человек был свободен в едином со всеми стремлении вернуть мир земле.
«И этот мир был поразительно похож на тот, который мы сейчас на этих стенах видим: не бессмысленно радостный, но убедившийся в ни с чем не сравнимой ценности жизни».
Слуцкий читает строки, неизвестные присутствующим. Неопубликованные. Может быть, под впечатлением висящей рядом картины Майи Филипповой «Иней»:
Белый снег — не белый, а светлый. Нет, не светлый — сияющий снег. И какие-то теплые ветры Навевают его на всех. Да, зима, а тепло, как в мае, Ночь, а будто утром светло. Это счастье во мне расцвело, Возвышая, приподнимая…Через день после вернисажа «Вечерняя Варшава» под заголовком «Новое в советском искусстве» даст обширный материал своего московского корреспондента: «Вся эта выставка — это несомненно очень искренние поиски собственного выражения и изобразительных средств в искусстве… Но самое главное, что эти молодые художники нашли свое место рядом с другими, официально признанными и поддерживаемыми
Вот только одновременно с выходом варшавской газеты раздался звонок на Высших литературных курсах. Точно во время десятиминутного перерыва между лекциями. Заведующая учебной частью со злорадной улыбкой протянула трубку мне.
Визгливый женский голос из горкома партии, не обратившись по имени-отчеству, бросил: «Ну, что там у вас?» — «Что вы имеете в виду?» — «Что еще там за выставка?» — «Самая обыкновенная». — «Как же, обыкновенная! На Западе пишут. Давайте объясняйте!»
Продолжать разговор в таком тоне? Я предупредила, что положу трубку. Голос чуть ослабил напор, но настаивал на объяснениях, переходя к прямым угрозам: «Вам придется отвечать!» — «А вы видели выставку?» — «Нет. Но товарищи говорят…» — «Какие товарищи?» — «Не имеет значения». — «Кто именно?» Ответа не последовало. Беседа не состоялась.
И знамение времени: администрация Литературного института не придала значения волнениям горкомовской дамы. До поры до времени.
Звонок из горкома не помешал и новой выставке в Доме кино на Поварской. Том самом, где исключался из Союза писателей Борис Пастернак. Здесь залы могли вместить почти 750 работ.
NB
1962 год. А. Войцеховский — Э. Белютину. Варшава.
«Я все читаю с подлинным удовольствием Ваши мысли об искусстве. То, что Вы пишете о пространстве, относится к наиболее существенным (и несмотря на все то, все еще дискуссионным) проблемам современной пластики. Меня не удивляет, что именно в этот момент зарождается столько колебаний. Поскольку борьба за искусство для сегодняшнего и завтрашнего основывается прежде всего на попытке нового определения пространственных отношений, и это одинаково в искусстве фигуративном и абстрактном. Все другие явления известны на протяжении уже многих и многих столетий. Почти каждая форма обладает каким-то своим соответствием в истории искусства. Новым является единственно пространство, а также связь пространства и времени.
Зная Ваши произведения, я прихожу к заключению, что именно в этой области Вы проводите сознательные и логические поиски, счастливо отбрасывая две наиболее заезженные и традиционные концепции, к которым относятся: пространство, построенное на принципе „пустой комнаты“, а также пространство „сценическое“ (декорации, фон, кулисы картины и т. д.)».
Иногда казалось: старшие переживают больше молодых. Острее. Нетерпеливее. Может быть, потому, что не верят в длительность и устойчивость казавшихся перемен.
Живописцы… Павел Кузнецов: «В наших условиях не надо копаться в расхождениях по поводу отдельных изобразительных проблем! Это недопустимо. Мы и так потеряли русское искусство, потому что занимались выяснением творческих счетов. А ОНИ объединялись, и под каким понятным знаменем — деньги! Для нас перед холстом одни проблемы, извечный спор с самим собой: сумеешь — не сумеешь, одолеешь — не одолеешь. Задачи раз за разом множатся, все твое умение под сомнение ставят. Другой раз как великий немой: рот раскрыт, воздух глотаешь, давишься им, а звука нет — на холсте все не то, все не так. И ведь не бросишь, на полати не зашвырнешь. Он тебе, незадавшийся, до скончания века сниться будет. Великая борьба — никаких сил не хватает».
Кузнецов выше всего ценит атмосферу Студии — «коллективизм», по его выражению. Постоянно вспоминает, как стремились к такому коллективизму мастера начала века. Когда жизнь приобретает такое стремительное развитие, что за ним перестают успевать зрители и даже отдельные знатоки, особенно важным становится тот микромир товарищества, в котором могла бы свободно развиваться индивидуальность художника. Пусть всего несколько человек, но без расчета и зависти, с профессиональным пониманием и добрым чувством отзовутся на поиски. Ведь настоящий художник — это вечная неуверенность в своей правоте и своих возможностях. На нее обречен каждый сколько-нибудь одаренный живописец. Врубеля, да не одного его, погубило одиночество.