Баллада о кулаке (сборник)
Шрифт:
Не такое здесь место, не для того строился Лабиринт Манекенов, чтобы давать неудачникам вторые попытки...
Что же ты медлишь, безумец Кармы?!
Фэн не спешил нападать.
Он стоял, задумчиво скребя пальцем рубцы щеки, потом наклонился и поднял валявшийся неподалеку диск.
Рукавом стер один иероглиф.
Писать ничего не стал.
— Не так, — наставительно сообщил повар, зажимая диск под мышкой. — Не так...
И, не выпуская диска, повторил движение Змееныша.
Повторил со сноровкой подлинного мастера, завершив смертоносный
— Нет, не так, — еще раз повторил повар то ли себе, то ли лазутчику.
Деревянные манекены захлебнулись восторгом, когда орел снова впился в горло.
Повар покосился на Змееныша — смотрит ли? внимает ли? — и продолжил демонстрацию.
Словно забыв, где он и кто перед ним.
И спустя мгновение когти щелкнули у самого лица лазутчика жизни.
— Не так...
Орел помедлил, глухо захрипел и стал расправлять крылья.
Говорят, перед смертью человек видит всю свою жизнь; всю, без остатка.
Возможно.
Змееныш ничего не видел. То ли жизнь у него оказалась не такой, чтоб просматривать ее в последний момент, то ли еще что... но причина странного поведения повара стала внезапно ясна для лазутчика.
Карма в лице государя не различала отдельных людей и требовала уничтожения всех монахов обители. Карма в лице монастырского повара твердо знала; монастырь Шаолинь есть благо Поднебесной! Вся братия без исключения! А Змееныш принял монашество в обители близ горы Сун так же, как и все, честным путем — правда, с не совсем честными намерениями! — и для безумца повара лазутчик жизни был в первую очередь шаолиньским монахом.
Тем, кого надо учить, а не убивать.
Именно поэтому, повинуясь приказам учуявшего опасность безумца, Змееныша по дороге на Бэйцзин в первую очередь пытались остановить! Остановить, сломать ноги, вывести из строя...
Но почему Фэн только что пытался нанести смертельный удар Маленькому Архату?! — увы, Цаю не хватило времени вскрыть и этот нарыв.
Да и не смог бы понять многоопытный лазутчик, что малыш-инок для безумного повара являлся двумя людьми, и если одного из них надо было учить и оберегать, то второй заслуживал немедленной смерти!
Нет, прошедшей жизни Змееныш не видел. Просто он успел недоуменно пожать плечами, пока орел напротив него выяснял разницу между своим и подброшенным птенцом, расправляя крылья.
...Вздрогнул Лабиринт.
Шевельнулся глинистый пол под ногами, отряхнулись брызгами стены, и лазутчик судорожно зажмурился — ослепила вспышка ороговевших пальцев-когтей, полыхнувшая совсем рядом.
Ослепила, обожгла...
Но и с закрытыми глазами Змееныш продолжал видеть Лабиринт, где крался вместе с Маленьким Архатом вслед за безумным поваром... Лабиринт, галереи, суровый строй манекенов-убийц,
Ближе всех стояли двое: безвекий и однорукий.
Бодхидхарма и его преемник, второй патриарх Шаолиня Хуэй-кэ.
«Если у второго патриарха нет руки, — вдруг подумалось Змеенышу, — то где же у него выжигались почетные клейма?!»
Мысль была настолько глупой, что умирать с ней не хотелось: ни у кого из обитателей тайной комнаты не было мастерских клейм — они не покидали Лабиринта, не обнимали раскаленный кувшин при выходе и не нуждались в знаках-подтверждениях.
Змееныш открыл глаза.
Прямо перед его лицом тигр сцепился с драконом.
Правая рука — с левой.
Преподобный Бань успел вовремя.
А призраки все стояли в обнимку с манекенами, все смотрели на копошащихся во тьме людей...
Они замерли друг против друга — два лучших бойца Поднебесной.
Припавший к земле клейменый сэн-бин, мирской символ Шаолиня последних десятилетий, сражавшийся на всех помостах империи, и никому не известный вне обители повар, взмывший вверх и распластавший руки-крылья под самым потолком, сочившимся влагой.
Дети Лабиринта.
И виделось небывалое: на предплечьях Фэна синеватым светом отблескивали такие же тигр и дракон, какие были выжжены на руках монаха из тайной службы, — только мастерские клейма повара больше походили на трупные пятна.
Казалось, улыбки пробежали по вырезанным лицам манекенов, и бесстрастно усмехнулись призраки: никогда за всю историю Шаолиня в Лабиринте не сражались человек с человеком, монах с монахом.
Но умерла минута, затем другая, и тряпка разочарования мигом стерла чудовищное веселье, как иероглифы с деревянного диска, — повар-урод вдруг неуклюже качнулся, крылья опали двумя плетями, дико задергались рубцы на щеке, приоткрылся провал искаженного рта...
— Наставник Чжан? — робко прозвучало во тьме.
Монах из тайной службы не двинулся с места.
— Наставник Чжан? — Слова падали из черной пропасти рта в черную сырость, и от каждого слова деревянные манекены пробирала неведомая им дрожь. — Это вы? Это действительно вы?.. Мальчик мой...
В боковой галерее ворочался, пытаясь встать, даос.
Беззвучно стонал судья Бао.
Прижался к стене малыш-инок.
Утонул в туши, пролитой из чернильницы Закона, лазутчик жизни.
Скалились звери с рук монаха; скалились мертвой усмешкой, словно отрубленная голова на бамбуковом колу.
— Мальчик мой... мне снилось, что ты погиб!.. Что твои прославленные руки прибиты на потеху зевакам... Я не верил! Я знал — это ложь!.. Я знал... то был злой сон!.. Злой...
Сухой стук — диск с иероглифами вывалился из-под мышки повара, но преподобный Фэн не заметил этого. Едва волоча ноги, словно на него разом навалились все восемьдесят пять прожитых лет, изуродованный повар двинулся к монаху.