Баллада о кулаке (сборник)
Шрифт:
Я забился в самый краешек его куцего сознания и благодарил фортуну за фарт, что, прожив тридцать лет, и три года (не на печи, но все-таки...) с урезанным судьбой-индейкой правым полушарием, сейчас способен быть более или менее холодным наблюдателем.
Видать, судьба была рождественской индейкой.
Иногда мне казалось, что вот оно, мое левое полушарие, мои усеченные искусство и интуиция — слюнявый полуидиот, никогда не промахивающийся мимо нот и искренне любующийся цветущей ханчжоуской ивой.
Наверное, я был не прав.
Я наверняка был не прав.
И однажды в
— Дщица с твоей судьбой уже готова вывалиться из костяного стаканчика! — сказали мой мальчик и я. — Ты уверен, о достойный господин, лишь по воле случая похожий на скупердяя и мздоимца, что она не сулит тебе восемь бед и сорок несчастий?
Лавочник подумал-подумал и решил, что не уверен.
Мне повезло дважды: мой мальчик был дурачком и потянулся ко мне (к себе?) со всей силой не знающего ласки ребенка. Или, если хотите, со всей силой противоположного полюса. И поскольку нас было всего двое, причем обоим было крайне неуютно в окружающем мире...
Это все еще было во-первых.
А во-вторых, мы отлично ужились вместе.
И, как я вскоре понял, это оказался уникальный случай — «Безумцы Будды» и впрямь долго не живут.
А мы прожили год довольно-таки сносно — до того дня, когда наш гадатель занемог и вскоре отправился в мир иной, а мы остались без дела.
И без куска хлеба.
Хотя здесь говорили: без чашки лапши.
Ну и дрянь эта гречневая лапша, доложу я вам...
Стоя на набережной в Ханси и любуясь цветными фонариками, формы которых спорили окраской и разнообразием с осенней листвой, я на миг отстранялся от моего мальчика и представлял сам себя этакой резидентной суперпрограммой, которая наслоилась на чужой мозг, превратившись в операционную среду и вовсю пользуясь прежними файлами; потом понимал, что никогда раньше не отличал алый фонарик от малинового, и уж тем более не ощущал смутной гармонии их слегка матового свечения и звуков от старого цина, когда уличный музыкант стучал крохотным билом по каменным пластинам...
Потом я и мой мальчик, резидентная суперпрограмма и слюнявый эстет, получали оплеуху от раздраженного нашим видом купчины, выгуливавшего неподалеку целую свору верещащих певичек, — и шли думать и любоваться в другое место.
Впрочем, на голодный желудок думается лучше, а если я что и умел, так это думать. И в первую очередь меня до рези в желудке интересовало «Безумие Будды» (из сугубо корыстных интересов!). В отличие от аборигенов, которые валили все на причины метафизические и в этом деле были большие доки, мне оно сильно напоминало давно знакомых дружков-вирусов, изредка забиравшихся в мой замечательный «Пент» и норовивших натворить чудес или перекроить все по своему образу и подобию. Года жизни в местной Поднебесной — то, что это не совсем наша Поднебесная, о которой я читал в разных умных книжках, я понял чуть попозже — мне хватило, дабы уразуметь одну простую и не шибко приятную истину.
Здешний космо-комп именовался Законом Кармы* [Карма (санскрит.) —
Бред?
Возможно.
И Закон Кармы впервые за века своего существования и бесперебойной работы в макромасштабе нарвался на вирус.
Чушь собачья, хвостатая?
Не исключено.
А не чушь, не бред то, что я после осколка за ухом сижу себе преспокойненько (вру, не так уж преспокойненько) в дурачке-китаезе за полтыщи лет и невесть сколько километров от моего подъезда и тети Насти, обеспокоенной некультурностью жильцов?!
То-то же...
На фоне этого кармические законы в образе дисков винчестера и обалдевшие файлы-перерождения, путающие время и место, выглядят безобидными забавами.
Что и требовалось доказать.
часть третья
ВЛАДЫКИ ТЕМНЫХ ПРИКАЗОВ
Кто способен вовремя остановить свой собственный удар, тот наверняка сумеет в нужный момент ударить с полной силой, сокрушающей горы.
Глава пятая
Cудья Бао неодобрительно глядел на окружавшие их хмурые скалы. Вернее, скалы были даже не то чтобы хмурые, а скорее какие-то болезненные: изъязвленные ветром и временем, покрытые желто-бурой с прозеленью коростой лишайника, растрескавшиеся и изогнутые под совершенно немыслимыми углами. Из трещин местами торчали такие же кривые и чахлые деревца с колючими жесткими листьями, напоминая гениталии малайских идолов — судье как-то раз довелось видеть изделия южных варваров, и они еще тогда поразили его своим вызывающе-нездоровым уродством.
Под копытами ослика и запряженной в повозку судьи лошади хрустели сухие кости. В основном звериные, но изредка попадались и человеческие. Теперь судья думал, что понимает, почему даос назвал их предприятие «опасным». А Железная Шапка тем временем размышлял, что если судья полагает, будто это уже настоящая опасность, то заблуждение выездного следователя велико и необъятно, подобно Восточному океану; и вообще зря он, бедный отшельник, связался с такого рода предприятием, потому что «драконы и единороги» еще только ждут их впереди, и отнюдь не в мире живых...
Ущелье резко свернуло вправо, и в лицо судье пахнуло вонью горящей серы. Сразу же перехватило дыхание, судья надсадно закашлялся, но тут новый порыв пронизывающего ветра отогнал удушливый запах, и выездной следователь со своим слугой-возницей с трудом перевели дух. Лошадь храпела, пятясь к выходу из ущелья, в то время как ослик даоса просто стал как вкопанный.
— Приехали, друг мой Бао, — сообщил Лань Даосин, слезая с ослика и перекидывая через плечо ремень с походными сумками. — Соблаговоли покинуть повозку, поскольку дальше мы пойдем втроем.