Баллада судьбы
Шрифт:
— Госпожа моя, позвольте мне сесть у ваших ног.
Она хотела сказать «нет», но отвечала «да». Он клал голову на черный шелк рясы, чувствуя губами нежное колено, округлое, как яблоко. Берарда корила себя, что совершает грех, и он приятен ей, он сладостен; она не понимала, почему с такой нежностью смотрит на склоненное лицо Вийона — изуродованное в тюрьмах и драках, с рассеченной, вздернутой по-волчьи верхней губой. Только узкие, всегда прищуренные темно-серые глаза, пожалуй, красивы — они изменчивы и беспокойны, как река, отражающая небо. Да, он говорит, что любит ее, но что из того? Его любовь пугает, она — западня. Иногда взгляд его серых глаз твердеет и проникает в самое сердце, словно воровская рука — ловкая и беспощадная.
— Франсуа, сестра Амалия сказала, будто вы просили меня принести три пинты вина и хлеб. Я принесла, но вы спали. Хотя, мне кажется, вас здесь и так недурно кормят, а вино вы пьете то же, что и король, — с виноградников Больи.
— Три пинты вина и хлеб — последняя трапеза осужденного перед смертью. Я трижды ел хлеб и пил вино повешенных, чтобы на следующий день услышать от священника: «Так гряди же, грешная душа, и да смилуется над тобой господь!» — этими словами святые отцы дают знак палачам.
— Вы действительно любите меня так сильно?
— В десять сотен раз сильнее, моя госпожа и мое спасение!
— Так поклянитесь же, что ради моей любви вы отныне не напишете ни одного слова. Отпустите мою руку, больно! Значит, я права: я для вас просто ненаписанное лэ…
— Но, любовь моя, которая дороже самой жизни, послушайте: я не пишу стихи — я всего-навсего мыслю. Вы хотите, чтоб я лишился разума? Тогда вам лучше полюбить бессловесное и любвеобильное животное, как это описано у Апулея из Мадавры. Я же человек, а не осел, госпожа аббатиса, хотя у меня с ним много общего. Вы когда-нибудь думали о том, почему парижане знают Людовика XI? Потому что он король французов. Жан Кер известен, ибо он самый богатый человек в королевстве. Меня знают, потому что каждый школяр распевает мои баллады. Монахов различают по тонзуре, евреев — по желтому кругу, нашитому на плащ, кастратов — по тонким голосам, но как различить женщину? Как?! Скажите ж, госпожа! Вам господь ниспослал ангельскую красоту, богатство, славный род и непорочность, мне же — лишь дерзкий мой язык. И вы решаетесь отнять у нищего единственную милостыню бога? Что ж, завтра я уйду, а вы останетесь, прекрасная и целомудренная.
— Ах, Франсуа, ваши слова… ваши упреки… они мучают больнее власяницы!
Аббатиса, сбросив рясу, осталась в черной власянице, сплетенной из колючего конского волоса: нежное тело вспухло красными рубцами, плечи были стерты до крови, соски грудей растрескались и сочились кровью. Пораженный, Франсуа смотрел на истерзанное тело любимой. Но, увы, не он один. Сестра-привратница, возвращавшаяся из дортуария, услышала голоса и, заглянув сквозь решетку окна, увидела обнаженную абатису и мужчину.
Утром следующего дня одна из монахинь была спешно послана к епископу с доносом. Но мать-настоятельница, предупрежденная сестрой Амалией, вывела подземным ходом Вийона к мельничной запруде, одарив его кошелем, полным золота. Он должен был ждать вестей на постоялом дворе «Веселый мельник».
Но вестей из аббатства Франсуа так и не дождался.
Глава 17
Оставшись один в каморке под крышей, Франсуа плотно закрыл ставни, навесил на дверь кованый крюк и, приложив палец к губам, высыпал содержимое кошелька на матрас. Монеты желтели, как цыплята в траве. Он был сказочно богат! Мог купить этот трактир, наряды из лионского бархата и брабантских кружев, книги — такие же прекрасные, как эта, переплетенная в алое сукно с распустившейся
Он ждал вестей до вечера. Спустившись к ужину, Франсуа сел в самый темный угол, заказал тушеного зайца и кружку белого вина. Рядом сидели скорняк, бочар и деревенский кюре.
— Попалась, стерва! А уж такая гордая ходила, бывало, принесешь ей куницу или выдру — так и смотреть не хочет.
— Нет, Пьер, — вступился бочар, — она была добрая женщина.
— Может, она и тебе уступила по своей доброте? Мне-то от нее и одного денье не перепало.
— Не спорьте, дети мои, сегодняшний день — день печали, а не радости. Конечно, мать-настоятельница погрязла в грехе и разврате, но быстро ты забыл, Пьер, как в прошлом году она поставила на дорогах большие котлы и велела кормить всех, потому что люди пухли от голода. Коротка память человеческая на добро. Вот ты радуешься, что согрешила она, но кто ж из нас безгрешен? Запомни, сын мой: самые прославленные святые выходили из числа кающихся, и коль скоро раскаяние соответствует проступку, то у самых великих грешников есть надежда стать величайшими святыми. Трижды в день повторяй слова Иисуса Христа: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень». Может, тогда твое сердце смягчится.
— Вот это верно, святой отец, — сказал бочар. И Франсуа, прислушивавшийся к разговору, согласился с ним. — Что ж теперь будет с матерью-аббатисой?
— Епископ лишил ее сана и, как я слышал, велел несчастной идти в Рим — просить отпущение грехов у святейшего папы.
— С кем же она грешила, отец мой?
— С одним из нас, Жан. А ты что так побледнел, Пьер? Кому бог дал мужское естество, с тем и согрешила.
— Живой бы ее, шлюху, закопать, чтоб другим неповадно было.
Франсуа отнял кружку от губ, крикнул через головы сидевших за столом:
— Скорняк, зачем ты так упорен в злобе? Язык твой подлый недостоин, чтоб о него вытирали грязные сабо, а ты осмеливаешься судить самую чистую из женщин! Что знаешь ты о женщинах? Ты с головы до ног пропах мочой, в которой вымачивают кожи, но оглянулся ли хоть раз вокруг, взглянул на звезды, на вершины вязов и дубов, вдыхающих ветер полной грудью, на человеческие лица?
Все, кто был в трактире, посмотрели на Вийона.
— Сын мой, ты, видать, чужой в наших краях, а говоришь так, словно знал мать-настоятельницу. Садись за наш стол, места хватит. — Кюре подвинулся на скамье. — Люди в моем приходе простые, и не нам с тобой судить их строго.
— Кого за что судят, я знаю не хуже прокуроров. — Скорняк перемигнулся с бочаром. — Да, скорняк, знаю. Не бойся, поднеси свечу к моему лицу и рассмотри хорошенько, у тебя ведь ноги чешутся сбегать за стражей. Не медли, доносчик должен быть проворным. Но я тебе отсыплю вдесятеро больше и щедро заплачу любому, кто мне скажет, где искать настоятельницу. Может, ты слышал, бочар? Может, ты, святой отец?
— Сын мой, успокойся, винцо у нас крепкое, а ты выпил довольно. Эй, Робер, помоги подняться своему постояльцу, а ты, Жан, бери под левую руку.
Франсуа замотал головой. Держась за перила лестницы, тяжело поднялся в каморку. Скрипели половицы, в трубе гудел ветер, и он с ума сходил, не зная, что делать, как отыскать Берарду. Он так ясно видел, как, истерзанная власяницей, ступает она босыми ножками по острым камням, по колючей стерне, и падает, и плачет, что завыл от горя, зажав руками рот. То он хватал плащ, чтобы немедленно бежать подальше от аббатства, то замирал, прислушиваясь к скрипу лестницы.
Всю ночь он просидел в каморке под крышей и пил, стараясь не думать об ужасном дне, набившем золотом его кошель и обобравшем сердце. Когда-то, впервые увидев Берарду, угощавшую жареными каплунами коадъютора, потиравшего пухлые руки, он, дождавшись, когда коадъютор вышел из трапезной, прочитал аббатисе стихи, слушая которые она смеялась.