Bambini di Praga 1947
Шрифт:
— Господи, — воскликнул Тонда, — да ведь этот барабанщик колотит по барабану своим мужским достоинством!
— Ага, это Карел Гайдош, тоже байстрюк, он и на карнавалах так делает! — ответила смотрительница и добавила растроганно: — Как мило, правда? Ну вот, и видит, значит, наш князь перед смертью мою матушку, которая бросает на лед скатерти, и шагает он по ним прямо на небо…
В пивной голосили: «Георгин по осени цветет…»
Плачущие женщины расходились по домам, на небо над деревней стремительно запрыгнула мокрая луна, а в зале измученный трактирщик по-прежнему
— «В пивной музыка играет…»
Зал пел, и пение это грозило снести пивной крышу. Один из хмельных певцов потянул за ситец на окне, и весь карниз вместе с занавесками и воланчиками рухнул вниз и накрыл собой пьяного, который, привалившись к стенке, самозабвенно дирижировал игрой гармониста и барабанщика, и барабан тоже скрылся под занавесками и воланчиками, так что из-под них теперь виднелись только руки — руки, которые дирижировали, руки, которые играли на гармошке, и еще одна рука, бившая в барабанный бок.
На улицу вышел Явурек Криштоф, незаконнорожденный княжеский сын; он побрел зигзагами к освещенному сортиру, а дойдя до него, упал и закатился в обитый толем желобок.
— Видите? — показала смотрительница. — Ну, вылитый старый князь! Однажды его светлость возвращался из дворянского казино в Праге и упал посреди Лилиевой улицы, прямо перед ресторанчиком «У белого зайца». А мимо шел один социал-демократ в большой такой шляпе и возьми да и скажи князю: «Вам помочь, гражданин?» А его светлость, которого ноги тогда совсем не держали, оперся о мостовую руками, нашел в блевотине свой монокль, вдел его в глаз и отвечает: «Да вы знаете, кто я? Князь Турн эль-Секко эль-Тассо! Так что марш-марш!» А потом улегся обратно. Вот она, голубая-то кровь!
— Замечательная история, — сказал пан Тонда, — но если уж вы тут всех так хорошо знаете, то, может, вам известен и некий шорник Ланда?
— Известен. А вам он зачем?
— Он написал нам по поводу пенсии.
— Не нужна ему теперь никакая пенсия, — ответила смотрительница, — гадалка ему на картах нагадала, что над частниками собираются тучи, так что он все распродает, а деньги тут же проматывает… это вон тот, который танцует посреди зала с кружкой на голове.
Веселый человек в белой рубахе вышел из пивной и закричал луне, повисшей над крышами:
— Кто хочет есть? У меня дома жареный гусь, и утка, и фазан! Только скажите — и я мигом принесу! У нас от мяса уже даже собака блюет!
Но никто ему не ответил, и тогда он доковылял до уборной и начал мочиться на грудь пану учителю.
— В радостях юность прошла, жалко, недолгой была…
Пивная запела с удвоенной силой, и вновь вокруг мужских шей и животов обвились дружеские руки, и вновь набухли жилы на лбах, и еще заметнее запульсировал воздух под потолком пивной, потому что хору подпевал даже веселый человек в уборной:
— А теперь я не молод…
И он воздел руки и принялся танцевать, а пан учитель все так и лежал в обитом толем желобке…
Тут из дома выбежал какой-то коротышка, он охал, и причитал, и умолял Господа поскорее прибрать его.
— После праздника понос — обычное дело, — сказала смотрительница и добавила: — Это Карличек Гемелу,
Трубач пожарной команды съехал по кладбищенской стене в крапиву, выкарабкался оттуда и начал царапать гвоздиком на озаренной луной плите:
— Клянусь никогда больше…
— Эй, Карлик, брось писать, слышишь? — окликнула его смотрительница. — Не смей портить могилу моего папеньки, понял?
Но рука трубача уже и без того бессильно упала, а гвоздик провел по плите отчетливо слышную черту, молнией ушедшую в землю.
И трубач крепко уснул, зажав гвоздь в руке.
С реки возвращались девушки. Луна нежно подталкивала их в спину и заставляла непрерывно наступать на собственные тени.
— Красивая сказка была, жаль, оказалась короткой…
Вот что пели загорелые мужики в зале, и вид у каждого был такой, точно сложили эту песню именно в его честь.
Уставший трактирщик по-прежнему разносил шандалы пива…
8
Между танцевальным залом и кухней было окошко с матовым стеклом, и в нем рисовался силуэт человека во фраке, элегантно державшего в пальцах рюмку — ни дать ни взять реклама какого-нибудь аперитива. Силуэт поднес рюмку к губам и выпил вкусный напиток до последней капли. Потом видение исчезло, а в танцевальном зале возник танцмейстер во фраке; он тут же занял свое место в центре под люстрой, захлопал в ладоши, пробежался пальцами по пуговицам ширинки и воскликнул:
— Итак, господа, к сожалению, среди нас пока нет дам, кроме одной-единственной, — он указал в сторону зеркала, где сидела барышня Гроудова в хлопчатобумажном клетчатом платье и мяла в пальцах большой носовой платок. — Но, господа, чего нет, то вот-вот появится! Дамы будут! Они обещали мне непременно посещать наши уроки танцев для пожилых и продолжающих! А сейчас я попрошу вас рассчитаться по номерам, чтобы четные остались теми, кем они есть, а нечетные стали дамами! Начнем с вальса. Пан аккомпаниатор, Штрауса, пожалуйста! — Вот что говорил танцмейстер и, скользя вдоль линейки, в которую выстроились его ученики, отсчитывал четных и нечетных, четных и нечетных, а дойдя до последнего, велел:
— Кавалеры, приглашайте дам!
Аккомпаниатор, работавший некогда «У Шпирку» и «У старой дамы», послушно поклонился, но стоило ему поглядеть на потрепанных танцоров, как голова у него закружилась так, что он по ошибке, торопясь к своему инструменту, едва не зашел в зеркало.
— Verfluchte Paralyse! [3] — выругался он, сев наконец к инструменту, и в зале грянул вальс «Голоса весны».
— А потом «Императорский вальс», — кричал танцмейстер. — Мне надо отлучиться на кухню, у меня там междугородный разговор по поводу прекрасных дам.
3
Паралич его разбей (нем.).