Банальная история
Шрифт:
— Я б ему показал фраера…
Да-а, Сергей умеет произвести впечатление на собеседника, еще не начиная разговора. И почему мне не досталась и толика подобного таланта?
Я вздохнула, решаясь:
— Сережа, не нужно говорить с Олегом. Вообще, ничего не нужно.
— Поясни? В смысле, он уже в курсе? Кто доброжелатель? Букет ему отправлю. И премию. Леха? Ну, Андрюха-то точно ничего не знает. А-а, Ольга, да? Молодец, психолог! Я ей крокодильчика куплю, плюшевого, пойдет?
— Ольга ничего не знает. И братья тоже. И Олег. И не должны
— Та-ак, — протянул он. И смолк. Ему понадобилось не меньше пяти минут, чтобы переварить услышанное, и озадачиться, занервничать. Он не понял, о чем речь, но интуитивно почувствовал угрозу нашим планам. — Ты тонко намекнула, что пока я в Москве делом занимался, у вас с этим призраком неудавшегося самоубийцы опять любовь-морковь образовалась? Ага?
Его голос чуть дрогнул от волнения. В нем еще не было боли и страха, лишь подозрение и нежелание верить, в то, о чем он правильно догадался.
Что такое искреннее сожаление? Полнокровное чувство вины, непоправимости свершаемого и стыд, горящий внутри, сжигающий в пепел саму суть человеческую?
Разве я знала до этой минуты?
У меня в буквальном смысле сдавило горло:
— Сережа, я остаюсь с Олегом, — прохрипела я через силу и еле сдержала слезы, противоречащий сказанному крик, отвергающий стройную логику моих недавних рассуждений — я люблю тебя! Эти слова я больше не смогу, не имею права ему говорить.
Мне было горько.
Но где найти слова, что не ранили бы наши души в кровь, не терзали их, как стая голодных акул, а объяснили, успокоили, оставили пусть зыбкую, но надежду?
Сергей встал и нервно заходил по палате, не зная, куда деть руки, куда деться самому. Его взгляд то и дело останавливался на моем лице и пытливо сверлил, словно еще надеясь отыскать под скорбной маской печали частицу нужных и так важных ему чувств. Он пытался найти фальшь в истине, а истину в фальши и не хотел видеть иного.
Я готова была провалиться сквозь пол, прямо в ад, уже уготованный мне за одно только это преступление. Да что провалиться? Спуститься самой! Лишь бы приглушить наши мученья хоть на секунду, вытеснить душевную боль физической.
Сергей остановился у окна, отвернулся от меня, чтоб скрыть искаженное нервной судорогой лицо:
— Почему? Аня, ты можешь объяснить — почему?! Что такого случилось за эти дни?! Ёлы! Восемь дней!…Всего. Ты настолько ветрена? Что, блин, вообще происходит?! Ты. ты хоть понимаешь, что говоришь?! Я фактически все сделал, я перевел счета, нанял бригаду…За восемь дней, Ань!!…А ты… — у него не было слов от возмущения. Голос хрипел в отчаянной попытке достучаться до моего разума. Но он был глух, ему не было места в сфере чувств и эмоций.
— Анюта, тебя кто-то накрутил? — шагнул ко мне Сергей, склонился, навис. — Ну, скажи, котенок, я честно пальцем не пошевелю, только скажи — кто?!
— Никто, Сережа…
— Тогда, черт возьми, как это назвать?!! Вчера — люблю,
И смолк, сообразив, что пугает меня своим криком, присел на корточки передо мной, взял мои руки в свои ладони:
— Все, котенок, все, я спокоен. Почти, как удав. Правда. Ты только объясни мне, а? Ну, что случилось-то? Ань, я ведь жить без тебя не смогу, ты же знаешь это. Я ведь, блин, с малолетства только о тебе и думал, для тебя только и дышал. Нет у меня никого, во всем мире ты одна. Что мне теперь? Как? Ты с этим, а я… Не смогу я так, понимаешь, Анюта? Я ведь все для тебя, за что ж ты так? Может тебя шантажируют, а, Ань? Нет, правда? Ну, не молчи, пожалуйста!
— Сереженька, Сережа…Я люблю тебя! Я очень сильно люблю тебя, но не мучай меня! Пожалуйста, прошу тебя! — заплакала я. Мне невыносимо было видеть его горе, слышать отчаянье в голосе. Искреннее, надрывное. Мы топтали друг друга, жгли души в пепел. И еще минута этих страданий, и я не смогу устоять.
— Ладно, Анюта. Все, тихо. Не плачь. Давай успокоимся, да? Я сок там принес, будешь?
Какой сок?!!
— Ань, перестань, а? Я все, что угодно — только не плачь!
Я с трудом взяла себя в руки, вытерла лицо, выпила сок. И мы долго сидели с Сергеем на постели, не разнимая рук, в тишине и немоте обуявшей нас печали.
— Почему, Ань? — он так и не мог понять. Но уже не требовал, не сопротивлялся — просил, почти умолял — объясни.
— Я хочу ребенка, Сережа. И Олег. Пойми, это естественное желание любой женщины. Но нам с тобой…если нам нельзя и любить друг друга, то тем более нельзя иметь детей. Ты ведь понимаешь, что мы можем произвести на свет лишь генетических уродцев. Я и так могу наградить ребенка болезнью крови, но если он будет от тебя — это уже будет не «если», а так и есть.
Он смотрел на меня и хмурился.
— Тебе нельзя иметь детей, — напомнил известное всем.
— Алеша мог ошибиться.
— Кто тебе сказал? — прищурился Сергей, взгляд стал недобрым, колючим и холодным. — Этот? Он совсем головы лишился? Ань, ты соображаешь, на что он тебя толкает?
— Он меня ни на что не толкает! Я! Я сама хочу ребенка! Я женщина, понимаешь?!
— Нет. Что, женщина обязательно — мать? А просто женщиной жить в лом, да? Лучше умереть от прихоти отмороженного энцефала?!
— Не кричи на меня! Это не его прихоть — это мое желание!
— Ага? А Леха в курсе вашего желания? Спорю — нет. Вот зуб на рельсы — узнает, голову твоему катету открутит! А я помогу! И Андрюха подключиться.
— Ты не посмеешь. Если ты хоть слово кому-нибудь скажешь, я…пожалуюсь маме!
— Ага. Уже проникся и начинаю дрожать, — сверкнул глазами Сергей. — Еще какие репрессии придумаешь?
— Я перестану с тобой разговаривать. Клянусь.
— Угу. Действует. Уже лучше. Прямо сразу душа не на месте и желание рот зашить, а язык откусить. Стра-ашно. Правда, триллер. Ладно, ты пофантазируй пока, а я пошел, переварю услышанное.