Банда 2
Шрифт:
Все-таки, несмотря на внешнее простодушие, Пафнутьев был коварен и, кажется, самой природой предназначен для того, чтобы строить ближним всевозможные ловушки, рыть для них волчьи ямы, пакостить и ломать судьбы. Правда, многолетнее зависимое положение не давало развиться этой пагубной страсти, не давало проявиться ей настолько, чтобы она стала заметной для окружающих. И лишь обосновавшись в кабинете начальника следственного отдела, лишь усевшись за большой двухтумбовый стол и получив, хотя и старое, поскрипывающее, жестковатое, но все же кресло, он вдруг ясно и сильно ощутил непреодолимую тягу к авантюрам и интригам. И, конечно же, перво-наперво обратил своп пристальный взор на простодушного своего начальника, на прокурора Анцыферова Леопарда Леонидовича.
Действительно, Анцыферов был человеком простоватым,
Да, это надо признать — в хорошем настроении, когда не терзали его ни сысцовские указания, ни пафнутьсвские козни, он трепетно и с искренним волнением произносил такие слова, как государство, народ, правосознание. И если ничто не мешало, с особым наслаждением и душевной радостью поступал строго по закону, долго подпил об этом, проникаясь к себе уважением, а то и восхищением. Если же по каким-то причинам поступить по закону он не мог, Анцыферов так же искренне страдал, правда, несильно. Наверно, все-таки его можно было назвать и жестоким, и сентиментальным — жестоким вынужденно, а сентиментальным по велению души. Он знал, что эти два качества являются родными сестрами, знал, потому что иногда читал классику. И надо же — запоминал только то, что через годы ему стало как-то пригождаться, что в чем-то его оправдывало. Это обстоятельство лишний раз подтверждало, что есть где-то в нашем теле тайный орган, неоткрытый еще, не описанный медиками, орган, который все о нас знает и заранее предупреждает — это запомни, это тебе пригодится, это тебя коснется через десять, двадцать, тридцать лет. И Анцыферов запоминал, а в нужную минуту мог блеснуть такой точной цитатой из Салтыкова-Щедрина, например, что все просто поражались его уму и начитанности. Однажды он вот так взял да и на каком-то совещании публично произнес слова, которые многие запомнили и даже записали...
— Суровость российских законов смягчается необязательностью их исполнения, — сказал Анцыферов, забыв, правда, назвать автора. В результате многие решили, что сам прокурор мыслит столь дерзко, и прониклись к Анцыферову изумлением.
Детскость, незащищенность Анцыферова выдавала и его страсть рассматривать себя в зеркало, причем, подолгу, придирчиво, радуясь и огорчаясь тем небольшим открытиям, которые в это время совершал. Вот увидит тощеватую шею или волос, торчащий из ноздри — огорчается, искренне, глубоко огорчается, а отметит задорный блеск в глазах, этакий орлиный взгляд, сохранившиеся еще зубы — радуется, даже засмеяться может, простодушно так, беззаботно.
И подарки любил, игрушки. Дома охотно, увлеченно стрелял из детского пистолета странными такими палочками с резинкой на конце, которые при удачном выстреле прилипали к гладким поверхностям — к полированной дверце шкафа, к стеклу, к зеркалу. И со своим десятилетним сыном Анцыферов, случалось, целыми вечерами соревновались в меткости, пока мальчишке уже не надоедало и он начинал просить пощады.
Да, и в таких вот случаях проявлялось наличие в теле какого-то органа, предсказывающего будущие испытания, словно что-то подталкивало Анцыферова — повозись с сыном, удели внимание, не пожалей времени, потому что скоро, совсем уже скоро на долгие годы будешь лишен этого общения, а мальчишка твой вихрастенький без отца будет расти, без твердой его руки и надежной опоры.
Это надо сказать — долгие годы тюрьмы маячили за спиной у Анцыферова, а он и не догадывался. Это тайное, скрытое знание проявлялось в его подсознательном стремлении побыть дольше дома, поболтать, с сыном, затянуть утреннее чаепитие с женой — моложавой, ухоженной и к нему относящейся с явным снисхождением. И ласки его она принимала без восторга и нетерпения, с еле заметной, но все же досадой — ладно уж, так и быть, попользуйся мною, только быстрее. И всегда в таких случаях с беспомощной улыбкой вспоминал Анцыферов анекдот... Приходит муж домой, жена спит, а рядом записка... «Если будешь трахать — не буди, устала». Не потому ли потянулась его душа, жаждущая
Игрушечные пистолеты — ладно, но и другие игрушки любил Анцыферов, и другие забавные безделушки тешили его душу, чем и воспользовался хитроумный Пафнутьев. Кто-то имел неосторожность подарить Анцыферову роскошную коробку с заморскими фломастерами. И так этим порадовал прокурора, что тот несколько дней просто маялся, не зная, куда бы их приспособить, что бы такое написать этими красивыми палочками, какое бы достойное применение им найти.
И нашел.
Начал Анцыферов на заявлениях, на жалобах, на уголовных делах писать резолюции. Это, ладно, он и раньше писал, но теперь делал это в разных цветах. Фломастеров было много, они были такие яркие, что Анцыферову захотелось выработать систему — чтобы цвет соответствовал его отношению к тому или иному документу. К примеру, если он расписался красным фломастером, то подчиненные знают — осторожно, опасность, лучше десять раз проверить, а еще лучше вообще данному жалобщику отказать. А если подпись зеленая — само собой разумеется, что этому человеку, этой бумаге необходимо дать зеленую улицу. Но системы не получилось, слишком это все оказалось сложным, громоздким, да и для всех очевидным. Поэтому Анцыферов, оставив коробку на столе для украшения, просто брал первый попавшийся фломастер и писал то или другое словцо, какое казалось ему в этот момент наиболее уместным. Помещая в картонную обложку какую-нибудь жалобу или прошение и отправляя Пафнутьеву для" исполнения, Анцыферов с непростительным легкомыслием писал прямо на обложке словцо, которое не совсем вписывалось в суровую прокурорскую систему. Например, широко в углу писал — «Сохранить». И расписывался. Или еще нечто более затейливое — «Очень важно, может пригодиться». Или — «Не забыть использовать при удобном случае». И другие словечки — «Это западня». «Требует осторожного применения», «Этим можно прижать», словечки, которые, в общем-то, не таили в себе ничего криминального, но в руках злонамеренных могли вспыхнуть неожиданно и обжигающе.
Что, собственно, и произошло.
Знакомясь с этим прокурорским творчеством, получая от Анцыферова папки с красивыми надписями, Пафнутьев неизменно делал одно и то же — с документами поступал, как они того заслуживали, а картонные обложечки бережно прятал в сейф. И через некоторое время у него скопилось достаточное количество этих обложек, чтобы можно было подумать об их разумном использовании. Без надобности он их из сейфа не вынимал, и прокурорские папочки сохранились в первозданной красе — не выгорели на солнце, их не замусолили немытые небрежные пальцы, не изломались и не потускнели.
И наступил день, когда Пафнутьев папки из сейфа вынул. И бережно положил их на свой стол. И снова вчитался в анцыфсровские каракули...
И усмехнулся.
И была в каждом его движении, в каждом жесте, взгляде суровая неотвратимость.
Придя в себя Женя Званцева некоторое время лежала, глядя в темное пространство комнаты. Прислушивалась. В доме стояла тишина. Значит, она одна в квартире. И этого человека из прокуратуры нет, ушел. Что же произошло... И как бы вновь она осознала недавний приход Пафнутьева, его неожиданное сообщение, телефонный разговор... Неужели это был Сергей? Да, это был он, она узнала его голос, голос сохранился...
А она уже успела и похоронить его не один раз, и воскресить, и проклясть, и простить. А когда все это довело ее до полного изнеможения, когда она уже начала терять рассудок и перестала понимать, что происходит в действительности, а что в ее воображении, пришел этот человек из прокуратуры...
Женя встала с кровати, осмотрелась, вышла в комнату. Окинув взглядом квартиру, она только сейчас увидела и захламленность, и тряпье по углам, пыль на полках, немытые стекла, несвежие занавески вместо штор... Она пришла в ужас и бросилась спешно убирать квартиру, будто знала наверняка, что через час-два вернется муж и ей нужно успеть приготовиться, убрать... Но через несколько минут Женя бессильно опустила руки, поняв, что это работа не на один день. Да и не придет он сегодня, не придет и завтра... Женя внимательно и тоже как бы внове посмотрела на свои руки. Это были руки вдовы, которой приходится самой и стирать, и готовить пищу, и купать детей, чинить кран и электропроводку...