Банда 2

Пронин Виктор Алексеевич

Услышав про девочек, конвоир усмехнулся. Дубовик и Пафнутьев поняли его улыбку. Но они поступали в полном соответствии с требованиями закона и совесть их была чиста. Они отправляли Амона в то единственное место, куда и положено было отправлять задержанных — в камеру.

* * *

В пятницу вечером после допроса Пафнутьев не вернулся домой — вместе с Андреем уехал в его деревенскую берлогу, где когда-то познакомились они при столь печальных обстоятельствах. Наутро они отправились за грибами, набрали столько белых, что не смогли все зажарить на громадной сковородке, а

отдохнув, пошли на вечернюю зорьку половить рыбку. Клевал, в основном, окунь, но какой-то необыкновенно крупный. Килограммовые рыбины прекрасно клевали в тот тихий неспешный вечер. Так и получилось, что на ужин у них была свежая рыба, а поскольку Пафнутьев предусмотрительно захватил с собой бутылку водки, то пир удался на славу. Андрей, правда, не пил, но не возражал против легкого Пафнутьевского загула. Со стороны могло показаться странным их общение — оба молчали. Им и не было надобности говорить. У людей вообще нечасто бывает потребность в разговорчивости, чаще это идет от суетности или боязни замолчать, так тоже бывает. Пафнутьев и Андрей молчания не опасались, поскольку не было между ними ничего невнятного, смутного. Отношения были ясными, понятными обоим.

— Надо было Вику с собой прихватить, — обронил как-то Пафнутьев, когда его поплавок слишком уж долго оставался неподвижным на красноватой закатной глади реки. Из этого замечания можно было заключить, что мысли его бродили весьма далеко от речушки, в которой водились громадные, красновато-полосатые окуни.

— Да, — неопределенно протянул Андрей, неотрывно глядя на свой поплавок.

— Давно ее видел?

— Порядком... Звонила недавно, рассказала про лифтовую историю...

— Бедный Амон, — вздохнул Пафнутьев. На этом разговор закончился, поскольку у Пафнутьева поплавок резко пошел в глубину и, поддернув удочку, он выволок на берег прекрасного окуня, который сверкал на солнце, искрился и во все стороны от него разлетались брызги.

В понедельник оба проснулись рано, сходили на речку, окунулись в уже холодной реке и вернулись в дом свежими, бодрыми, готовыми к действиям. Осенняя вода привела их в состояние радостного возбуждения. Потом Андрей за сорок минут доставил Пафнутьева к прокуратуре. Твердой, подчеркнуто четкой походкой, Пафнутьев прошествовал по коридору, открыл дверь, широко перешагнул порог своего кабинета и как раз поспел к телефонному звонку. Видимо, Анцыферов был уже у себя и наблюдал за Пафнутьевым из окна.

— Зайди, — бросил в трубку Анцыферов и на этом разговор прекратил.

«Начинается», — пробормотал Пафнутьев и сердце его дрогнуло от дурных предчувствий. Заволновался Пафнутьев, забеспокоился. Знал, что нашкодил, знал, что даром ему это не пройдет. И сколько он ни бродил по лесным опушкам в поисках последних белых грибов, сколько ни выдергивал из воды сверкающих окуней, думал он только вот об этом звонке, и об этом утре, когда побледневший, но решительный будет шагать он к кабинету Анцыферова.

Прокурор сидел за пустым столом, отражаясь в его полированной поверхности. Он напоминал короля пик. Хотя нет, для короля Анцыферов был несколько жидковат, скорее валета крестового.

— Рад приветствовать тебя, Леонард, в это прекрасное утро! — с подъемом воскликнул Пафнутьев от двери.

— Садись, Паша, — проговорил

Анцыферов, слабо махнув рукой. Пафнутьев поразился его голосу — звучал он непритворно скорбна. Всмотревшись в лицо прокурора, Пафнутьев увидел и усталость, и горечь, и готовность поступить, как угодно твердо с ним, с Пафнутьевым. — Как провел выходные?

— Знаешь, Леонард, пошли такие белые грибы.., Я был потрясен. Громадные, чисты, ни единого червячка... А в сумерках светятся, будто изнутри их кто-то подсвечивает... Кошмар какой-то! Но самое главное — я поймал вот такого окуня, — Пафнутьев показал, какого окуня ему удалось поймать — от кончиков пальцев до локтя.

— Надо же... А почему, Паша, ты не спросишь, как я провел выходные?

— Леонард! Скажи, пожалуйста, как ты провел выходные? Уверен, что многим утер нос, а?

— В основном, мне утирали, Паша, — и опять в голосе Анцыферова явственно прозвучала усталость. — Почему ты нарушил нашу договоренность, Паша? Почему не отпустил этого подонка, этого кретина, как мы с тобой и договаривались? Почему ты всех нас послал к какой-то там матери — и меня, и Колова, и Сысцова?

— Леонард! — вскричал Пафнутьев, но Анцыферов не дал ему продолжить.

— Ты думаешь мы не знаем, кто такой Амон? Думаешь, что ты один такой умный да проницательный?

— Я так не считаю!

— Если все пришли к тебе на поклон, то это вовсе не значит, Паша, что ты можешь всех нас посылать подальше.

— Когда вопрос о его освобождении был решен и я оформлял ему пропуск, а Дубовик уже снял с него наручники, этот Амон начал вести себя совершенно по-хамски! Он грозился кровавыми разборками, он такое нес...

— Не надо, — Анцыферов поднял дрожащую ладонь и Пафнутьев понял, что в эти выходные и прокурору пришлось принять несколько лишних рюмок. — Амон — злобный пес. И он лает, когда ему это подсказывает его собачий разум, собачья натура, собачья злоба.

— Леонард! Спроси у Дубовика...

— Заткнись, Паша. Мне плевать на Дубовика и на все, что он скажет. Даже если бы этот дерьмовый Амон искусал вас обоих в кабинете, ты должен был отпустить его. Потому что мы так договорились. Мы! А не он!

— Когда Колов...

— Ты думаешь, что Колов бросил своих баб, свои баньки, заботу о бабках и примчался сюда ради Амона? Он примчался сюда, потому что его послал Сысцов. Только его просьба имеет значение для Колова, для меня... Я думал, что и для тебя.

— Сысцов мне не звонил! — отчаянно воскликнул Пафнутьев, задыхаясь в обвинениях и разоблачениях.

— Еще чего не хватало, — усмехнулся Анцыферов. — Ты, Паша, всех нас очень подвел. Причем, сделал это сознательно, расчетливо, злонамеренно.

— Если этот Амон такая значительная личность, то кто вам мешал отпустить его без меня?

— Уже отпустили.

— Значит, все в порядке? Справедливость восторжествовала? Закон и право на высоте? Любимый город может спать спокойно? И видеть сны?

— Паша, — Анцыферов вздохнул, глядя в окно, и его лицо, освещенное белесым светом серого дня, казалось необыкновенно бледным, даже изможденным, — Паша... Шутки кончились. Ты знаешь, что произошло с Амоном в эти два дня?

— А что с ним могло произойти в камере? Он под охраной, под защитой... Посторонних там быть не может.