Банда - 3

Пронин Виктор Алексеевич

– Так уж получилось... Жизнь, Паша, это...

– Я знаю, что такое жизнь, Леонард. Я, видишь ли, сам немного иногда вижу... Объяснять мне, что такое жизнь, не надо. Скажи лучше - как понимать?

– Ты ведешь дело Бильдина, общаешься с Ерховым... Ты немного знаком с методами Неклясова?

– Немного, - Значит, мне нечего объяснить.

– Вон ты как, - озадаченно проговорил Пафнутьев.
– Но это... Твое мужское достоинство при тебе?

– Похоже, при мне... Хотя до сих пор хочется время от времени в этом убеждаться.

– Тогда привет юной парикмахерше.

– Спасибо... Лена больше не стрижет,

она у меня кассиром работает.

– Значит, все равно стрижет!
– уверенно заявил Пафнутьев.
– Но теперь уже зелененькие, а?

– Можно и так сказать, - уныло согласился Анцыферов, чувствуя тягостность и от выпитого коньяка, от которого он начал уже трезветь, а это состояние всегда ему было особенно неприятно, и от бестолковости разговора, в котором Пафнутьев куражился, злился и поддевал, как в былые времена.
– Я тебе немного помог, Паша?

– Ты помог Неклясову. А меня угробил.

– Ну... Так уж угробил...

– Когда сообщил Вовчику адрес?
– жестко спросил Пафнутьев.

– Сегодня утром.

– Посмотри на свои золотые часы, Леонард! Сколько они показывают?

– Четвертый час.

– Ты дал Неклясову на проведение операции не меньше пяти часов. Правильно?

– Где-то так, - вяло проговорил Анцыферов.
– Где-то так...

– А после этого спрашиваешь, сильно ли ты мне помог? Плывешь, Леонард, плывешь. Лагеря тебя не закалили. Хотя с некоторыми это случается. И раньше ты был слабаком, и сейчас им остался...

– Если бы я сказал тебе об этом раньше, он бы меня убил.

– Леонард!
– вскричал Пафнутьев.
– Ты дурак. Ты круглый дурак. Я бы просто устроил небольшую автомобильную аварию, его роскошный "мерседес" нечаянно столкнулся бы с мусороуборщиком. Гаишники всех бы задержали на несколько часов, Ерхов за это время переселился бы в другое место...

– Вообще-то да, - согласился Анцыферов.
– Я как-то не подумал...

– Да ты никогда не думал! Ты только думательные позы принимал! Как мне жаль, как мне ее жаль!
– простонал Пафнутьев.

– Кого?

– Леночку, твою юную кассиршу. С кем ей приходится жизнь коротать! Бедное дитя!

– Может быть, ты скрасишь ее существование?
– с обидой спросил Анцыферов.

– Интересное предложение... Не ожидал... Я подумаю.

И Пафнутьев положил трубку. И тут же набрал номер служебной квартиры, где залечивал раны Ерхов, где он в тишине и безопасности давал свои показания. Номер не отвечал. Пафнутьев позвонил снова, чтобы исключить всякую случайность и знать наверняка, что звонит он туда, куда требуется. Нет, все правильно. Длинные, безответные гудки были ответом. Положив трубку, он тяжело обмяк в кресле. Ему все стало ясно. Неклясов нанес удар, Ерхов мертв. Суда не будет. Неклясов остается на свободе, и все начинается сначала.

– Отошли в предание притоны, - нараспев произнес Пафнутьев слова старой, забытой песенки, которая в молодости казалась ему чрезвычайно смелой и крамольной.
– Кортики, погоны, ордена... Но не подчиняется законам трижды разведенная жена... Кортики, погоны, ордена, - со вздохом повторил Пафнутьев и опустил лицо в ладони.

***

Все получилось, состоялось, сбылось, как хотелось. Неклясов был нервен, возбужден и радостен. Быстрой, легкой походкой, едва касаясь земли своими маленькими, остренькими туфельками, опережая собственное длиннополое

пальто, которое развевалось где-то сзади и едва поспевало за ним, с непокрытой головой и развевающимися небогатыми светлыми волосенками вышел он из подъезда, откуда только что, за секунду до этого, два его амбала выволокли бледного Ерхова. Он был еще в бинтах и после перевязки пребывал в тошнотворном состоянии. Но был, вот он, живой и подлый, предавший и выболтавший.

Ерхова с разгона вбросили на заднее сиденье "мерседеса", охранники зажали его с двух сторон, а Неклясов расположился на переднем сиденье, в последний момент подобрав полы и захлопнув за собой дверцу "мерседеса". Захлопнул легко, небрежно, этаким бросающим жестом руки. И откинулся на спинку сиденья. И весело, шало, обнажив беленькие свои зубки, взглянул в зеркало на поникшего Ерхова. И вздохнул облегченно, и уронил руки на колени, обнажив белоснежные манжеты. Выглянув из черных рукавов пальто, они создали в машине какое-то траурное настроение. Так оно и было, так и было, это понимали все, прежде всего сам Ерхов. Полуприкрыв глаза, он привалился к одному из охранников, не в силах уже выпрямиться.

– Здравствуй, Славик!
– бодро приветствовал его Неклясов.
– Давно не виделись, а?

– Давно, - прошептал Ерхов.
– С тех пор как вы бросили меня истекать кровью в ресторане и слиняли, как подлые твари.

– Не надо так, Славик, не надо. Мы исправимся. Веришь?

– Верю...

– Мы теперь будем уделять тебе очень много времени, мы уделим тебе все наше время без остатка... Веришь?

– Верю...

– Поехали, - Неклясов вытянул вперед тощую, слегка искореженную болезнью ладошку, обнажив на секунду золотой браслет "ролекса". Любил Неклясов роскошь и по наивности своей, глубинному невежеству полагал, что такие вот вещи подтверждают власть и вызывают уважение. И был прав, да, он был прав, потому что люди, окружавшие его, тоже стремились к таким же вещам, тоже мечтали о них и преклонялись перед теми, кто этими вещами обладал.

Было дело, как-то вошел Неклясов в лавку на Кипре, в столичном городе Никосии. Долго ходил вдоль витрин, посверкивающих золотом, настолько долго, что хозяин, заподозрив неладное, нажал невидимую кнопочку и вызвал в зал еще двоих сотрудников откуда-то из глубин помещения. А Неклясов, пройдоха, вор и бандюга, все это видел, все понимал и усмехался тому, что сейчас произойдет. Хозяин попытался было обратиться к нему на нескольких языках, а он только усмехнулся, смотрел устало и, наконец, произнес единственную фразу:

– Моя твоя не понимает, иди к такой-то матери...

Но хозяин понял, побледнел от оскорбления и отошел к кассе. А Неклясов остановился, наконец, у самой дорогой вещицы, у швейцарских часов "ролекс" с золотым браслетом и золотым корпусом. И молча ткнул пальцем - хочу, дескать. Хозяин не осмелился ослушаться, покорно подошел к витрине, щелкнул замочком, снял с полки часы и протянул странному посетителю. Стояла жара, остров задыхался от зноя, улицы были пусты и раскалены солнцем так, что плиты тротуара жгли сквозь подошву. И никого, никого больше в лавке не было. Неклясов примерил часы, повертел рукой - браслет подошел. И, не снимая их, он вынул из кармана пачку долларов, отсчитал прямо на подоконник десять тысяч, хотя стоили они где-то десять с половиной, и, сделав небрежный жест рукой, вышел в слепящий жар Средиземноморья.