Банда - 3
Шрифт:
– Я предлагаю перестать на него оглядываться, прежде чем сделать самый робкий шаг.
– Упрекаешь?
– Не надо, Валерий Александрович, не надо... Вы же знаете, что я не могу вас упрекнуть ни в чем. Не будем говорить ни о вас, ни обо мне, ни о ком другом. Только о деле. Давайте вернемся к прежним нашим договоренностям... Победа - ваша, поражение - мое. Нам нечего ждать! Нам никогда не будет проще. Нам будет все сложнее.
– Хочешь, открою секрет?
– спросил Невродов.
– Хочу.
– Мне предложили
– На этом можно подсечь в любой момент.
– Я его так часто нарушаю?
– Нет, закон - это такая вещь, которая позволяет любого обвинить в неуважении к закону. Еще Сократа заставили яд выпить. Именно за это. За неуважение закона.
– Вывод?
– хмуро спросил Невродов.
– Подняться из окопа. Да, вызовете огонь на себя, привлечете к себе внимание наших славных снайперов, да. Но и многие люди повернутся к вам лицом...
– Предлагаешь пройтись по лезвию ножа?
– Пройдемся вместе. Самое приятное место для прогулок, Валерий Александрович, - это лезвие ножа. Холодок опасности наполняет легкие, ваша непредсказуемость заставляет сторониться и друзей, и врагов, а вы идете себе, идете... Одинок, спокоен и улыбчив. А?
Невродов потер мясистое лицо тяжелыми ладонями, а когда Пафнутьев снова увидел его глаза, в них уже плясали огоньки шалые и почти хмельные.
– Выпьем чаю?
– спросил Невродов.
– А она умеет?
– Пафнутьев кивнул в сторону приемной.
– Не умеет - научим, не хочет - заставим!
– отчаянно произнес Невродов и решительно нажал кнопку звонка, вызывая секретаршу в кабинет.
– Вот это мне нравится, - Пафнутьев подвигал плечами, стараясь расположить на себе пиджак так, чтобы он в этом пиджаке выглядел стройным и привлекательным для юных глаз, которые уже заглядывали в дверь.
***
Неклясов нервничал. Все валилось из рук, да что там валилось - он все бросал, едва что-то попадалось под руку. Давно таким его не видели. И за всем этим чувствовалось - Вовчик издерган, задумал что-то Вовчик и не решил еще исполнить задуманное или отказаться. А отказаться было еще тяжелее, чем исполнить, потому что сразу его охватывала неуверенность, с которой он всю жизнь боролся, наваливалась угнетенность, а то и обычный страх. С некоторых пор страх стал посещать его гораздо чаще.
В черном распахнутом пальто, с длинным белым шарфом, концы которого болтались где-то возле колен, в остроносых блестящих туфельках, бледный и худой, метался он по квартире, по великоватому для него "мерседесу", метался по городу, и охранники только пожимали плечами за его спиной, разводили руками и просто ждали, когда закончится эта истерика.
А истерика, похоже,
– Надо расслабиться, ребята, - говорил он время от времени.
– Надо расслабиться. А?
– и показывал неимоверно белые свои зубы, вставленные не то в Германии, не то в Швейцарии - он и сам этого не помнил. Улыбался Неклясов протяжно и многообещающе. И понимали приближенные - что-то задумал Вовчик, что-то затеял.
Несколько дней после схватки с Пафнутьевым он бился в бешенстве от перенесенного унижения и все подыскивал, придумывал способ расслабиться, как он выражался, и восстановить душевное равновесие. Вспоминая, как из анцыферовского кабинета с треском выламывалась рама вместе с кованой решеткой, выламывалась не просто во двор, а в ночь, в опасность, в бесконечность, открывая небо, метель, холод, вспоминая себя, вдруг оказавшегося беспомощным и беззащитным перед лицом этого хмыря Пафнутьева... О, как он улыбался, как он выволакивал наружу, как вез в провонявшем бензином старом "жигуленке"...
Пальто до сих пор отдавало бензином и какими-то дешевыми маслами, пепельницами, окурками. И он, Вовчик Неклясов, вынужден был звонить по своим телефонам и отменять, отменять, судорожно и спешно отменять свои же указания и требования. И заставлять своих ребят покупать эти розы, эту шубу... А Пафнутьев сидел, откинувшись на сиденье, и был хозяином, о, каким он был хозяином. А он, Вовчик Неклясов, мельтешил перед ним, ползал и унижался, умоляя не сжигать его в провонявшем трупами крематории...
Едва только вспомнив об этом, Неклясов сжимал маленькие острые кулачки и колотил ими по всему, что только подворачивалось в этот момент - по подлокотникам "мерседеса", по ресторанному столику, по собственным коленкам. Все мысли его при воспоминании о той кошмарной ночи сбивались, и он не мог произнести ни единого внятного слова. Только тонкая пена возникала вдруг в уголках его губ, глаза судорожно цепенели и шарили по сторонам - что бы это такое сделать, что бы сотворить и снять, снять с души это напряжение, и убить в себе это воспоминание. И все его окружение затихало, как бы залегало в окопы, приникало к земле, пережидая неклясовский гнев, который, все это знали, может быть страшный и кровавым, и все шло к тому, что он и будет страшным и кровавым.
– Ты прав, Вовчик, - сказал ему Анцыферов, подсев как-то за его столик в углу ресторана.
– Надо расслабиться.
– Есть предложение?
– спросил Неклясов раздраженно, поскольку последнее время он вообще разговаривал раздраженно.
– Один мой приятель недавно вернулся из Таиланда, - Анцыферов улыбнулся мечтательно - видимо, рассказы приятеля ему нравились.
– Но с трудом вернулся, с большим трудом.
– Денег не хватило?
– Не в этом дело... Возвращаться не хотелось.