Банда 5

Пронин Виктор Алексеевич

Худолей, казалось, наслаждался той живописной позой, в которой лежал мертвый Петрович. Распахнутая на груди, пробитая пулями пижама, вытянутые ноги, отброшенные в агонии шлепанцы на полу, тяжелые крупные ладони, подогнутые внутрь. Худолей снимал и снимал этого человека с разных расстояний, под разным освещением, причем старался поймать момент, чтобы в кадре оказался и Пафнутьев.

— Что скажешь, Худолей? — спросил тот, устав от мельтешения эксперта перед глазами.

— А что сказать... Свой хлопнул.

— Почему ты так решил?

— Все

очень просто, Павел Николаевич... Вы и без меня знаете. Дверь открывал сам хозяин. Учитывая его личность, учитывая обстановку в городе, он мог открыть только близкому человеку, кому доверял. Скорее всего, вместе они были в квартире Суровцевых, вместе творили зло, — сказал Худолей, и в голосе его прозвучало осуждение. — На двери нет следов взлома, отжима, ковыряния отмычками... Да и стаканчики мокрые, не успели еще просохнуть, бутылка опять же открытая... В одной еще плещется это священное зелье, а вторая вообще полная...

— Сколько мокрых стаканов?

— Три.

— Значит, не один приходил...

— Двое были, поддали... А потом пристрелили старика.

— Зачем? — спросил Пафнутьев.

— Да ну, Павел Николаевич... Я могу вам назвать сотню причин, вы тоже можете назвать не меньше!

— Назови хотя бы парочку.

— Не хотели делиться добычей... Самая что ни на есть обычная причина.

— Дальше.

— Думаю, дело в другом... Вы же показали его по телевизору, и фотки разных лет, и обложки уголовных дел, адреса, отпечатки пальцев... Всем стало ясно, что рано или поздно Осадчего возьмут. Не здесь, так на Кипре, на Сахалине...Это уже не имело значения. Осадчий засвечен, его вина установлена, то, что он был в квартире в ту ночь, доказано. Боялись, что заговорит старик. Вот и хлопнули.

— Я просмотрел его дела... До сих пор он ни разу не заговорил, никого ни разу не назвал.

— Значит, новая компания сколотилась... Из тех, кто придерживался других убеждений... Нынешние ведь не столь свято блюдут законы зоны.

— Да, похоже, в этой банде не было полного согласия. Один сам себе пулю в лоб пустил, второй с вилами в боку обнаружен, третий застрелен... Не верили они друг другу. У меня такое чувство, что и этот труп не последний... Трупы будут до тех пор, пока в живых останется один.

— Один может выжить, — согласился Худолей.

— Не выживет, — твердо сказал Пафнутьев.

— Почему?

— Я его знаю. Что отпечатки?

— На дверных ручках нет отпечатков даже хозяина. Никаких отпечатков нет.

— На бутылке?

— Там есть, и неплохие...

— Стаканы?

— Вымыты. А вот на бутылке, которая открыта, но не выпита... Целая россыпь.

— Ты хоть не уничтожил их, когда бутылку-то на радостях щупал?

Худолей поджал губы, отошел в сторонку, постоял молча у окна и, справившись с обидой, заговорил негромко и даже с некоторой церемонностью:

— Я, между прочим, Павел Николаевич, вам таких вопросов не задаю. Хотя иногда мог бы.

— Задай, — усмехнулся Пафнутьев.

— Не

буду. Я не опущусь до упреков и насмешек над любимым руководителем, с которым свела меня судьба, за что я искренне ей благодарен. Да, Павел Николаевич, да.

— Ладно, виноват... Исправлюсь. Сегодня же.

— Вот это другой разговор! — ожил Худолей. — В таком случае могу поделиться некоторыми соображениями, которые возникли у меня при тщательном осмотре места преступления. — Остатки обиды все еще тлели в его душе и сразу забыть о них, переключиться на разговор простой и доверительный он не мог.

— Соображения? У тебя?

— Да, — кинул Худолей значительно. — В отличие от некоторых, меня соображения все-таки иногда посещают.

— Иногда? Согласен. Так что там у тебя?

— А вот что... Передо мной открылась картина разыгравшейся здесь трагедии, во всех подробностях возникла перед моим мысленным взором, во всех подробностях. При том, Павел Николаевич, что видел я все то же, что видели и вы... Но вы заняты стратегией преступления, я же, как обычно, ковыряюсь в частностях, которые...

— Значит, так. — Пафнутьев посмотрел на часы. — У нас очень мало времени! Не можем же мы посвящать жизнь осмотру этой квартиры!

— Понял! — Худолей склонил голову, признавая, что он слегка злоупотребил вниманием начальства. — Происходило все примерно так... К хозяину квартиры в гости пожаловали двое друзей. Более молодые, более от него зависимые... Скажем, опекаемые им члены банды.

— Так, — кивнул Пафнутьев, расположившись в кресле напротив мертвого Петровича точно в такой же позе, в которой пребывал и хозяин квартиры. — Дальше.

— Все трое прекрасно проводили время до тех пор, пока кто-то им не помешал. Это мог быть телефонный звонок, стук в дверь... И тогда они быстро прекратили трапезу, спешно собрали закуску, убрали со стола, открытую бутылку тоже не стали допивать, и, похоже, хозяин этих двух своих гостей спешно выпроводил, чтобы тот, кто помешал, тот, кто к нему ехал, их не видел. Он не должен был знать о том, что у него были люди.

— Так, — склонил голову Пафнутьев. — Я могу знать, из чего ты все это заключил?

— О, для пьющего человека в этом положении нет никаких тайн, дорогой Павел Николаевич. Пожалуйста! — Худолей взмахнул тонкими ладошками, как фокусник, собравшийся поразить зрителей очередным чудом. — Если выпита одна бутылка и открыта вторая... Только нечто чрезвычайное может остановить человека от того, чтобы пригубить и из второй тоже.

— Почему ты решил, что пили втроем? А может, их было двое?

— Три мокрых стакана — это одно. Бутылка на двоих, притом, что приготовлена и вторая, то есть по бутылке на брата среди дня... В том положении, в котором они пребывали... Это многовато. И потом, надо учесть возраст хозяина. Бутылка на троих — это нормально. Вторая бутылка на тех же троих — тоже нормально, даже скромно. Но две бутылки на двоих — это круто.