Банда
Шрифт:
— Деньги? — оживился Манякин. — Так их уже санитары расхватали на сувениры.
— Какие деньги! — простонал Пафнутьев. — Блокнот, записная книжка, телефоны, квитанции, билеты на поезда и самолеты, на трамваи и автобусы, письма, наброски, бумажки для туалета...
— И это нужно? — удивился Манякин.
— Да! — заорал Пафнутьев. — Да! Изымешь для собственного употребления. Разве ты не знаешь, что в стране нет туалетной бумаги?!
Корчился от хохота Худолей, вертел головой Ерцев, не зная, как помочь товарищу, а тот озадаченно оглядывался по сторонам, пытаясь понять, что стоит за последним
— Мне кажется, — медленно проговорил Манякин, — что если при пострадавшем действительно была туалетная бумага в каких-то количествах, то санитары и ее...
— Все! — закричал Пафнутьев. — Нет больше сил моих. Катитесь!
Ушли оперативники, убрался в свою каморку Худо-лей, в кабинете наступила тишина, и Пафнутьев со вздохом откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и закрыл глаза. Это была его привычная поза — затылком в холодную стену, выкрашенную масляной краской, и неустойчивое раскачивание на двух задних ножках стула. Он перебирал услышанные за день слова, вспоминал лица, имена, сведения, и тасовал все это, тасовал, пока не начинала устанавливаться взаимосвязь между событиями, пока не появлялся в них просвет.
В коридоре время от времени вспыхивали разговоры, перебранки, кто-то прощался, кто-то канючил, жалуясь на жизнь. За окном шумела городская жизнь, наполненная гудками машин, голосами, шелестом ветвей — начался ветер и появилась надежда, что опять короткий дождь освежит зелень, хоть на какое-то время смягчит зной.
— Похоже, Павел Николаевич, вы крепко влипли, — проговорил Пафнутьев вслух и, оттолкнувшись от стены, склонился над телефоном. Этот номер он набирал медленно, словно еще не решив окончательно, стоит ли звонить. Но палец продолжал набирать одну цифру за другой, и, наконец, раздались длинные гудки, прозвучал в трубке знакомый голос. Пафнутьев не сразу отозвался, все еще колеблясь. — Привет, Таня, — произнес он каким-то нерабочим, вечерним голосом. — Как поживаешь?
— А, Паша, — без подъема проговорила женщина. — Здравствуй, Паша. Жив?
— Местами, — у Пафнутьева сразу изменилось настроение. Шаловливые слова, которые уже плясали на кончике языка, исчезли, уступив место усталым и раздраженным.
— А вообще, что нового? — женщина явно тяготилась разговором.
— Самая большая новость в моей жизни — это то, что я вот собрался позвонить тебе. Неплохая новость, а? — Пафнутьев сделал попытку придать разговору хоть какой-то смысл.
— Долго собирался.
— Ждал, что ты позвонишь...
— Некогда, Паша.
— Дела? — участливо спросил Пафнутьев, уже жалея, что затеял этот разговор.
— Да... Сама удивляюсь, куда уходит время.
— Давай встретимся и я подробно, со знанием всех обстоятельств, объясню, куда уходит время. Твое, мое...
— Сегодня не получится, Паша, — произнесла женщина, не потрудившись придать голосу хоть какое-то сожаление.
— Экзамены? — подсказал Пафнутьев.
— Не только... Подруга заболела, надо навестить... Дома полный кавардак... Все собиралась за уборку взяться, .
— Гостей ждешь?
— Да какие гости, — небрежно сказала Таня, и Панфутьев улыбнулся своему печальному знанию человеческих слабостей.
— Ох, Таня, Таня, —
— Слушай, неужели в самом деле приставил?! — ужаснулась Таня. — Это ведь... Это незаконно!
— Очень даже законно. К нам прибыли на практику двое ребят... Надо же их на чем-то проверить. Одного я приставил к тебе, поскольку всегда могу оценить достоверность добытых сведений.
— Паша, это нечестно! — жалобно проговорила Таня.
— Если ты будешь и дальше вести себя со мной вот гак безжалостно, — жестко проговорил Пафнутьев, — я его попросту посажу.
— За что?
— А почему ты не спрашиваешь, кого я собираюсь посадить? Эх, Таня, не любишь ты меня, не жалеешь!
— Ну, почему же... Я очень тебя люблю.
— Когда говорят, что люблю очень, это значит, что не любят совсем. Мне не нужно, чтобы ты меня любила очень. Очень — никто никого не любит. Все проще: или любят, или нет.
— Опять ты за свои следовательские штучки...
— Я говорю только о любви.
— За что ты к нему прицепился?
— Ну... Прицепился я больше к тебе... А за что его сажать... У него три пары джинсов, — конечно, Пафнутьев не знал, сколько штанов у нового поклонника Тани, но он знал Таню.
— Это преступление?!
— Чтобы иметь три пары джинсов, надо совершить не одно преступление. Такова жизнь. Давно его знаешь?
— Месяца два...
— О, так у вас все впереди!
— Не все.
— Даже так, — упавшим голосом обронил Пафнутьев. — Даже так... Ну, ладно, приятно было с тобой поговорить. Если что — звони. Всегда рад, как говорится.
— Зашел бы как-нибудь, Паша!
— Зайду. Обязательно. Как пригласишь, так и зайду.
— Приходи сейчас, — произнесла Таня несколько вымученно.
— Что же это получается — запугал бедную девочку, нагнал страху и, воспользовавшись ее беспомощным состоянием, в дом проник... Нет уж! В другой раз. Но предупреждаю — я страшный человек. А в гневе даже неистовый. Все. Целую.
И Пафнутьев положил трубку, хотя слышал, что Таня еще что-то пыталась объяснить. Он снова откинулся на спинку стула, нашел затылком привычное место на холодной стене. Его озадачила двойственность собственного положения. С одной стороны, от него требуют результатов, но в то же время предпринимаются явные усилия, чтобы их не было. Иначе как понимать, что именно его, никогда убийствами не занимавшегося, вдруг бросают в это дело? Теперь эта пропажа письма в милиции... Колов не учел, что в журнале может быть запись о посещении Пахомова... Здесь у них прокол. И устроил им это... Пахомов. Он знал, что находится в зоне риска. Наверняка от него что-то требовали, к чему-то склоняли, чем-то угрожали. И если убийство состоялось, значит Пахомов не дрогнул. Следовательно, убийство было не случайным.