Бандиты. Красные и Белые
Шрифт:
Но потом высокомерие порученца стало раздражать. Василий Иванович только повода ждал, чтобы Петька чуши напорол, и тогда прижать его, шельмеца.
Случай представился утром.
— Петька! — заорал Чепай, выскочив в исподнем на крыльцо. — Петька, живо ко мне!
Петька, будто ошпаренный, выбежал из хлева с подойником, от которого шел пар.
— Ты какого ляда там делаешь?!
— За молочком вот...
— Ты баба, что ли, коров доить?! Иди сюда, контра недобитая!
Петька опасливо
— Это что за контрреволюция, любись она конем?! — и портянка полетела в лицо ординарцу.
Петька увернулся, посмотрел на упавшую рядом тряпку. От портянки даже на легком сентябрьском
ветерке тянуло кошачьим духом, настолько ядреным, что слезы на глаза наворачивались.
— Это не я, Чепай! Это кот.
— Что за кот?
— Хозяйский. Не то Фунтик, не то Шпунтик...
— Ты мне зубы не заговаривай, не видел я тут никакого кота, любись он конем.
— Так он боится, Василий Иванович...
— Кого боится?! Меня боится?! Меня только контра боится!
Ординарец стоял, не зная, куда себя девать.
— Где эта сволочь? — спросил Чепай.
— Которая?
— Кот твой где?!
— Не знаю. А зачем?
— Расстреливать его буду! Именем революции! Чепай, как был, босиком, спустился с крыльца,
поднял портянку, нюхнул и вздрогнул.
— Хуже иприту германского! У меня смена стирана?
— Сейчас распоряжусь...
— Отставить распоряжаться! Дай молока. Петька протянул начдиву подойник. Василий
Иванович стал жадно пить, молоко потекло по усам и подбородку, пролилось на исподнее.
— Ух, — сказал он, напившись, — какая все-таки гадость это теплое молоко, любись оно... Давай лучше чаю.
— Сейчас распоряжусь...
— Стоять! Я сказал — отставить распоряжаться. Сами без рук, что ли? Пойдем...
Но Петька не пошел. Стоял на месте, смотрел в землю и глаз на Чепая поднять не смел.
— Петька, я тебя расстрелять велю, наверное, — пошутил Василий Иванович. — Ты меня никак предать задумал? Да не трону я твоего кота, хотя сученыш он тот еще, всю ночь в ногах у меня спал, а под утро такую диверсию учинил! Отвечай, чего дуешься, как мышь на крупу? Я тебя что, обидел чем-то?
— Никак нет, товарищ Чепаев!
— Ты что, с ума сошел, Петруха? Какой еще «товарищ Чепаев»? Я тебе чужой, что ли?
Чепай вернулся к Петьке и требовательно поднял его лицо за подбородок:
— В глаза смотри, говорю!
Глаза у Петьки были на мокром месте. Ординарец, который с риском для жизни вытаскивал начдива из-под авианалета, который весело зубоскалил, когда они удирали от белочехов и силы были куда как не равны, — плакал! Это ж какой силы должна быть обида, чтобы Петруху до слез довести.
— Ты чего, Петюнюшка? — испуганно спросил
— Извести тебя хотят, Василий Иваныч! Нету терпежу эту муку адову терпеть, все как есть расскажу, и расстреливай меня при всем честном народе.
«Точно сбрендил парень. В отпуск его отправить, что ли?» — промелькнуло у Чепая, но сказал он другое:
— Да кто меня изведет? Ты, что ли?
— Я, — кивнул Петька и поднял на обалдевшего начдива глаза.
Чепай даже рот открыл.
—- За что, стесняюсь я спросить?
— Кабы я знал, за что... — тяжело вздохнул Петька.
— Так, хватит вокруг да около ходить. Пошли ставить самовар, там мне все и расскажешь.
История оказалась настолько подлой и дикой, что пить чай начдиву расхотелось.
Петька
Все произошло через день после того, как в Лби- щенск перевели штаб дивизии. Фурман улучил момент, когда Петька седлал лошадь, и спросил:
— Как семья, Петр Семенович?
— Спасибо, Дмитрий Андреевич, ничего. А у вас как?
— И у меня тоже, в известной степени. Хотите, фото покажу?
Петька не хотел.
Фурман оказался еще хуже, чем Ёжиков, которого в марте отправили в Туркестан. Он все время
терся возле Чепая, воспитывал его. И Чепай какой-то стал... не то заигрывал с комиссаром, не то заискивал перед ним. Сколько раз уже было замечено — повторяет Чепай за Фурманом слово в слово. Услышит вечером — утром повторит, услышит утром — вечером перескажет и вроде как за свои мысли выдает.
Однако, чтобы не обострять, Петька согласился посмотреть на фотографию.
У Фурмана их цельная пачка оказалась. Вот это мама. Вот это невеста. Вот это сам Фрунзе. Вот это... а, нет, это не то. Вот это мы все дома, за чаем. Вот это мы...
Петька стоял, и в глазах его было темно. Потому что «а, нет, это не то» была фотографией его семьи — матери, сестер и деда. Такой фотографии у Петьки не было. Все домочадцы на ней сидели рядком и серьезно смотрели на него.
Он схватил комиссара за грудки, подтянул к себе.
— Отдай карточку, — сказал Петька как можно страшнее. — Отдай сейчас же.
Фурман вынул фотографию из пачки и протянул Петьке. Петька посмотрел на своих родичей и перевернул карточку. На ней химическим карандашом было написано: «Самарская ЧК, 17 авг. 1919 г.».
— Вы, товарищ Исаев, — просипел Фурман, — нервный какой-то. Это плохо, если учесть, что миссия, которую на вас собирается возложить командование, требует исключительного самообладания.
— Сам собой обладай, паскуда.
— Давайте без этой похабени, у меня серьезный разговор.
Разговор был и впрямь серьезный. Настолько, что мурашки поползли по спине.