Бандиты. Красные и Белые
Шрифт:
Василий Иванович радировал: «Только попробуйте!» Штаб армии замолчал. Это вовсе не означало, что Фрунзе сдался. Возможно, он уже отдал приказ взять семью Чепаева под стражу.
Василий Иванович с каменным лицом ждал ответа. Наконец радиостанция ожила — командующий отдал начдиву приказ оставаться в Николаевске до особого решения Реввоенсовета.
—Я вам еще покажу... — зло прошипел Чепаев и вышел прочь, хлопнув дверью.
Реввоенсовет долго принимал решение. Уже подавили бунт в Сенгилее и окрестностях, уже сошел снег, а дивизия по-прежнему стояла на квартирах в Николаевске. Назначенный
Все решалось по законам военного времени. Чепаева не оставляло чувство, что расследования и дела шились белыми нитками, и нельзя было дознаться — виноватый ли к стенке встал или просто тот, кто под горячую руку попался.
Сегодня, по счастью, обошлось без расстрель- ных дел. «Форд» мчал Чепаева с митинга в штаб. Рядом сидел Ёжиков, явно недовольный очередным выступлением начдива.
— Ну, чего насупился, комиссар?
— Вы, Василий Иванович, будто не в Генштабе учились, а в церковно-приходской школе, — фыркнул комиссар.
— Что опять не так?
— Да все у вас одно и то же: пустая говорильня. Что красный боец вынес из вашей речи? Я сам ничего не понял, хотя реальное училище заканчивал.
— А чего им нужно понимать, скажи мне, мил человек? Врага они знают? Знают! Шашкой махать умеют? Да лучше меня умеют! Тут главное — боевой дух поддерживать в бойцах. Такие речи — они самое то! Комиссар у нас ты, вот и рассказывай им про политику и прочее, а я им отец родной, бойцы над речами командира думать не должны.
Василия Ивановича понесло, он высказал дивизионному комиссару все, что думает: и про то, что его боевое формирование не на фронте бьется, а сидит в тылу и разлагается в плане дисциплины; и про то, что кто-то пустил нехороший слух, будто дивизию вообще расформируют за неподчинение Реввоенсовету; и про кулацкий бунт в Сенгилее.
— Я как мог умалчивал про это дело, чтобы мои не взбунтовались, а какая-то тварь все равно разболтала. Это какой там кулацкий бунт, в Сенги- лее-то?! Десять раз продналог собрали с одних и тех же — это вам не кулацкий, это голодный бунт. Чем крестьянин землю засевать будет? А если бы мои орлы взбунтовались и пошли против власти?
— Контрреволюционные вещи говорите, товарищ Чепаев, — попытался возразить Ёжиков.
— Чего?! Говорю?! Ладно, любись оно конем, говорю — значит, говорю. Зато не делаю! А остальные-то, погляди, так и бросились в Сенгилей! Вот это и есть самая опасная контрреволюция — своих бить.
— Кулаки утаивали продукты. Голод в стране.
— А у них — не голод? Ты на земле-то жил, комиссар? Лебеду жрал?
— В Питере дети умирают!
— А если крестьянин помрет, кто к сохе встанет? Дети из Питера?! А, что с тобой говорить! — Чепай махнул рукой. — Нахлобучили тебя, политически грамотного, на мою голову, а сейчас еще и начальника штаба какого-то нового прислали, не знаю даже, что за тип, любись он конем.
Ругань стихла сама по себе. Чепай был как сухая
Ёжиков стоически вынес отповедь. Он знал, что часы начдива сочтены, что по прибытии в штаб его арестуют, отдадут под трибунал и, скорее всего, расстреляют. Все высказывания Чепаева комиссар записывал и дословно передавал наверх. Для этого Фрунзе и прислал Витю Ёжикова комиссаром в дивизию Чепаева. Каким бы эффективным ни казался чепаевский партизанский метод, такого отчаянного вольнодумца на передовой долго держать не могли: того и гляди, переметнется к белым.
Комиссар никак не мог понять, как этот неотесанный чурбан завоевал славу народного героя и заступника, лихого командира, не знающего, что такое поражение. Василий Иванович был демагогом и смутьяном, скандалистом и матерщинником, и даже трехмесячные курсы в Генштабе его не изменили. При этом бойцы обожали начдива, командиры были преданы ему, будто собаки. Даже гражданское население, настроенное против красных, уважало чепаевцев и никогда не отказывало в провизии и ночлеге.
Впрочем, уже неважно: секретная шифрограмма, полученная Ёжиковым накануне, сообщала, что на днях прибудет новый начальник штаба дивизии. Этот начальник уполномочен заменить начдива, и Ёжикову предписывалось оказать содействие в смещении Чепаева. Видимо, придется поить штаб, чтобы вязать Чепаева пьяным, иначе может случиться конфуз.
В штабе было тихо: часовой стоял навытяжку и глазел в пустоту, явно спал, зараза, радист задумчиво грыз карандаш, наблюдая, как ползают по антенне мухи, ординарец нагло валялся на старой софе, подмяв под голову папаху. В воздухе витал запах несвежих портянок.
— Подъем! Белые! — злобно гаркнул Чепай на ухо Петьке.
Петька подскочил, потянулся сначала за шашкой, потом за наганом, но оружие лежало на столе и дотянуть до него он не мог.
— Опять ночью по бабам шлялся! — Чепаев метал громы и молнии. — Под трибунал пойдешь, шельма!
Петька заметался еще отчаянней, запнулся о сапоги, полетел кубарем на пол, вскочил, едва не забодав Ёжикова, и выбежал в двери.
— Вот! — рявкнул Чепай Ёжикову. — Вот что значит — в тылу стоять. Распустились! Вот она — контрреволюция, похуже всяких колчаков и Деникиных! Что молчишь?! Где твой казачок засланный?!
— Здесь казачок, — раздался с улицы спокойный, полный достоинства и собственной значимости голос. В коридоре послышались шаги. Шел гость как на военном параде — шаг четкий, грудь колесом.
— Здравия желаю, — громко сказал он, щелкнув каблуками и звякнув шпорами на манер золотопогонников.
Чепай пристально смотрел на прибывшего.
— По приказу Реввоенсовета и при согласовании с командующим Четвертой армией Фрунзе прибыл для исполнения обязанностей начальника штаба Второй Николаевской дивизии...
«Идиоты, — подумал Ёжиков. — Какие в штабе армии сидят идиоты, и в Реввоенсовете тоже! Прислать бывшего золотопогонника начальником штаба в дикую чепаевскую дивизию?! Да этого начштаба сейчас же на ментики порвут! Лицо надменное, форма новая, глаженая, с ромбиком комбрига, сапоги блестят, фуражка со звездой, усищи тараканьи...»