Банджо. Роман без сюжета
Шрифт:
– Ты хочешь сказать, тебя избавили, – рассмеялся Банджо.
Флейтист поведал им свою историю. У него были превосходные белые зубы и красные десны, и с чувством удовлетворения выставляя всё это напоказ, он рассказал про «свою старуху» и «свою» Канаву с той же сердечностью, с какой делали это до него многие и многие цветные парни. Начал он с того, как уволился со «старухи» после ссоры с одним офицером. «Старуха» была вроде той, что доставила в Марсель Банджо, – редкой породы, одна из тех слоняющихся по всему свету американских тихоходок, что время от времени показываются в марсельском порту. Экипаж был сплошь негритянский, флейтист был среди них единственный «светлячок». Был
Флейтист и Талуфа стали большими друзьями. На судне они были самыми примечательными персонажами. Талуфа был родом из колонии в Британской Западной Африке, там посещал миссионерскую школу и человеком был умным. Флейтист же родился в Хлопковом поясе, но, еще когда он был маленьким, семья его переехала в Нью-Джерси. Там он ходил в школу и окончил ее с дипломом о среднем образовании. Из Штатов он выехал впервые. Раньше он плавал только вдоль побережья, из Нью-Йорка в Новую Англию и из Нью-Йорка на Юг.
В школе он немного учился по-французски. От бывалых моряков флейтист наслушался о чудесах Марселя, и юношу захватила идея добраться до него. Ему хотелось на славу повеселиться в городе, но стоянка у них была всего три дня. Он работал в столовой для старшего состава и исхитрился получить нагоняй от одного из офицеров.
– Я послал его подальше, – рассказывал флейтист. – Он обозвал меня гребаным вонючим ниггером, и я говорю – раз тебе так тошно, вон дверь, она не заперта.
После этой выходки капитан потащил флейтиста в американское консульство, но там ему не позволили его рассчитать.
– Консулу вообще не сдалось, чтобы по этой милейшей всемирной помойке шаталось всякое морячьё, – блаженно хохотнул Банджо.
– Вот уж нисколечко, – согласился флейтист. – Капитану он сказал, чтоб вел меня обратно на корабль, а мне – мол, чтоб пикнуть не смел. Я говорю, лучше бы мне дали расчет. А он мне: «Нетушки, мой мальчик, не на твоем веку. Поедешь домой к своим б’татам и дын’м, сэр. Вот черт! А хорошо бы сейчас домой, дыньки пожевать – сам не отказался бы». Он нарочно так говорил, проглатывая звуки, – издевался надо мной.
Флейтист с капитаном вернулись на корабль, и флейтиста перераспределили в столовую команды. Но он даже первое поручение не успел получить – уже сцепился с машинистом из котельной.
– С меня хватит этой грязной старухи, я увольняюсь! – вскричал флейтист, и капитан с превеликим удовольствием наблюдал за тем, как он с чемоданом наперевес спускается по трапу. Талуфа еще оставался на борту, его должны были рассчитать завтра. У флейтиста было десять долларов, и он сменял их на франки. Он снял комнату в Жольет и оттуда направился прямо в Канаву.
Завороженный, флейтист слонялся по дивному марсельскому рыбному рынку. Красные рыбины и голубые, серебристые, золотистые, изумрудные, топазовые, черно-коричневые, серо-стальные, полосатые, чешуистые, толстобрюхие рыбины, а еще дворняги и бродячие коты, что рычат и шипят друг на друга над выпущенными рыбьими потрохами. Большой рыбный город Марсель – со здешнего центрального рынка на маленькие развалы, в мастерские и кафе расползались склизкие, чешуйчатые, хладнотелые твари – для перепродажи, для готовки и бог знает для чего еще.
Свежий улов из бухты и рыба, доставленная из соседних портов. Рыбаки, притопывающие в своих высоких сапогах. Торговки рыбой, телеса которых заполняют всё пространство за прилавками. И рыбачки – в ярких платьях, плотных розоватых гетрах и деревянных башмаках, очаровательно беззаботные, щебечущие напропалую, две –
На тротуаре вокруг рынка в изобилии продавалась всякая снедь: куски сыра и масла, сушеная рыба, засоленная селедка и квашеная капуста, ветчина, колбаса, солонина, рис, мука, бобы, чеснок. Собаки замирали у ящиков и принюхивались. Кошки шмыгали вокруг. Одна, черная, лоснящаяся, вспрыгнула на бочонок с зелеными оливами, втянула воздух и выгнула спину дугой. Какой-то мальчишка со смехом ухватил ее за хвост; кошка спрыгнула на тротуар и пулей метнулась в переулок. Беременная женщина сунула оливку в рот, причмокнула от удовольствия и кликнула мальчика, чтобы тот отвесил ей немного.
Флейтист бродил среди всего этого пестрого скопления народу, домашних животных и съестного. Вид у него был такой, что даже в этой хлюпающей сутолоке он привлекал к себе внимание.
Его заприметил молодой рыбак с блуждающим взглядом, одетый в синий рабочий комбинезон. Запас английских слов у него был скудный, только-только чтоб привлечь внимание к прилавку, – но флейтист ответил ему по-французски, счастливый и гордый тем, что может пустить в дело свои школьные познания.
– Tu parle francais tres bien, – сказал рыбак.
– Vraiment?
– Mais out. Tu a un bon accent, camarade [23] .
Флейтист аж раздулся от гордости. Они были в двух шагах от Жопного проулка, который, само собой, вел аккурат к рыбному рынку. Немолодая размалеванная проститутка с рыбой в руке нарочно налетела на них и, скорбно отряхиваясь, прошествовала в переулок.
– Ici on nique-nique beaucoup [24] , – сказал белый рыбак с противной ухмылкой и, чтобы проиллюстрировать свои слова, в мерзком жесте постучал постучал кулаком в ладонь. И показал в сторону Жопного проулка.
23
Ты очень хорошо говоришь по-французски. – Неужели? – Правда-правда. Произношение у тебя что надо (франц.).
24
У нас тут этого добра – всех не переебешь (франц.).
Проулок этот был длиной в несколько ярдов, с парочкой питейных заведений, мясной лавкой и жалкими лачугами, где вышедшие в тираж бывшие городские хищники обретали свой последний приют. Унылые, сырые ночлежки, населенные отбросами пролетариата – молодыми провансальцами, греками, арабами, итальянцами, мальтийцами, испанцами и корсиканцами.
Склизкий, заваленный мусором тесный закуток, в котором ютились лишенные надежды уродливые старухи, проститутки, спекулянты – а еще собаки и кошки, которые без устали гонялись друг за другом, – жалкая, гадкая карикатура на обитавших здесь людей. Самое сердце низменной пролетарской любви – смрадной, злобной, жестокой. Канава, которую вместе со всем ее зловонным навозом, плавающим как ни в чем не бывало на самой поверхности, город предоставил самой себе. Не ведающие ни о чем моряки, угодив сюда, лишались сотен и тысяч франков; следы самых хладнокровных и самых нелепых убийств вели – со всего квартала – именно сюда. Здесь был в ходу небольшой фокус со шляпой: ее вырывали у непосвященного из рук, а кончалось тем, что он, понадеявшись на непристойное продолжение, прощался со всеми своими деньгами, а то и вовсе с жизнью.