Банк
Шрифт:
— А вот у меня появилась информация, что отдельные сотрудники за спиной руководства ведут работу по развалу банка. Что скажете?
— А что тут скажешь? Если такие выявлены, то, как раньше говорили, — выжигать каленым железом надо. Чтоб другим неповадно было. Тут жалость неуместна. Речь идет о судьбе банка.
— Согласен. По моим сведениям, один из кредитников во время переговоров с заемщиками, готовыми платить долги, отговаривает их от этого, уверяя, что банк скоро рухнет.
— Этого не может быть! — Эдик вскочил. — За тех, кто рядом со мной, я ручаюсь! Думаю, и Юрий Павлович поручится.
— Это
Он кивнул Чугунову.
И тогда послышался чуть искаженный диктофоном голос:
"— Так когда вы готовы платить? И сколько?
— Все сразу не сможем. Но два с половиной миллиона завтра перечислим. Поймите, мы и так вывернулись, чтоб их добыть. А могли бы и не платить, как другие.
— Почему же решили заплатить?
— Обижаете. Банк и нам не чужой. Сколько лет вместе. Да и Второва давно знаем. Вы нас выручали, теперь наш черед.
— Красивый порыв… Но мы вдвоем. Можно прямо? Как старый добрый знакомый старому доброму знакомому?
— Того и хочу.
— Банк обречен. Денег ЦБ не выделит. Больше того — не даст подняться. Сведения, к сожалению, надежные.
— Что делают? Что делают? Ведь это ж сколько людей… А почему вы решили мне это сейчас сказать?
— А не хочу через полгода от вас претензии выслушивать, что знал-де и не намекнул вовремя. Наоборот, друга хочу сохранить. Так что давайте поиграем в игру: мы вас от имени банка будем прессовать запросами, угрожать там, исками трамбовать, — ну, все как положено. Но, если я лично отмашку не дам, вы не платите. Что скажете?
— А что тут скажешь? Раз уж внутри самого банка… И во сколько мне такая дружба обойдется, Эдуард Анатольевич?
— Договоримся. Не чужие, — и говоривший заразительно рассмеялся." Чугунов выключил диктофон, с гадливой ухмылкой подошел вплотную к вжавшемуся в кресло, с распущенными от ужаса губами кредитнику.
— Кому продался? — прохрипел Второв.
— Онлиевский, — выдохнул Эдик, чувствуя с омерзением, как организм непроизвольно выплеснул струю мочи, и в то же время не в силах отвести расширившихся глаз от руки начальника аппарата, унизительно медленно потянувшейся к его пиджаку. Добравшись наконец до значка, Чугунов обхватил его и с силой рванул на себя, выдрав вместе с куском дорогого сукна, — будто орден с опозоренного офицера сорвал.
Размякшего, непрестанно икающего Снежко наконец увели писать объяснительную.
— Что-то еще, Владимир Викторович? — Чугунов медлил уходить.
— Еще? Да вот кресло это подмоченное заберите и выкиньте, чтобы не воняло. Или лучше к Баландину в кабинет. Скажете — от меня за успехи в кадровой работе. От Ивана Васильевича?..
— Звонят непрерывно. Пока телефон отключен.
— Да, все меньше нас, Гена. Иди пока.
Второв подошел к окну, затушеванному осенью. Повертел изъятый значок. Красив, ничего не скажешь. Прежде у них таких не было. Теперь есть значки, но нет прежних. И опять закралась мысль, которую отгонял, — так ли прав был, когда бескомпромиссно избавлялся от строптивых «основателей»? Было в них что-то от старой наполеоновской
О другом «либо» он не позволял себе даже думать.
В углу подоконника заметил иконку, припрятанную когда-то Решечкиной, усмехнулся, аккуратно провел пальцем, счищая пыль с Божьего лика.
— Господи! — тихо пробормотал он. — Сделай так, чтоб у Рублева получилось. Ведь не за себя одного прошу. Сколь людей втянуто! Сделай и — уверую. Не так, как раньше, для других. А по-настоящему, без дураков. А?
И, не в силах больше пребывать в неведении, рванулся в приемную.
— Да где, наконец?! — закричал он, не дойдя до порога. Дверь распахнулась, и в кабинет прямо в мокром пальто вошел Иван Васильевич Рублев.
— Мечешься? — неприязненно констатировал он. В неприязненности этой проглядывала неудача. Второв собрался, готовясь встретить новый удар.
— Что?
Старый проректор неспешно снял пальто, стряхнул, аккуратно принялся натягивать на вешалку.
— Говори же, Иван Васильевич!
— Володя! Ты Библию когда-нибудь читал?
— Библию? К чему ты это? — Второв недоуменно скосился на подоконник.
— Там, знаешь, есть не самые тупые заповеди. Например, насчет гордыни. Или это не для тебя писано?
И вдруг залепил кулаком по крышке стола:
— Сколько раз?! Сколько раз ты вляпывался с гонором своим петушиным! Сколько раз ноги о людей вытирал, а я потом по всем связям ползал, чтоб банку это боком не вышло! А сколько раз!.. Скажи, был случай, чтобы я тебя хоть раз в серьезном деле не поддержал?
— Нет.
— Так что же ты-то на мои просьбы плюешь? Я ведь тоже в этом мире не последний человек и что-то соображаю, чтобы вот так меня между прочим фэйсом об тэйбл.
— Иван Васильевич, видит бог, ни сном, ни духом! Что случилось-то?
— Как ты думаешь, к кому я сейчас ездил?
— В Госдуму, к председателю комитета по…
— Правильно. Серденко Ивану Петровичу. К тезке моему и старинному дружку еще по профсоюзам Ваньке Серденко. Тебе эта фамилия ничего не говорит?
— Как это не говорит? Каждый день лицезреем.
— А больше ты его нигде не лицезрел?
— Как будто нет.
— Нет? — Рублев, пытаясь успокоиться, прошелся по кабинету. — В самом деле, откуда? Ты ж его пред свои светлые очи допустить не соизволил.
— Когда?
— В марте сего года. Когда он у тебя еще безвестным депутатом Госдумы два дня в приемной проторчал. Не припомните, Владимир Викторович?
— А, — Второв насупился, начиная понимать, что допустил ужасный прокол. — Коммунистик тот? Который насчет коттеджа. Так я же не знал.
— А тебе не надо было ничего знать. Ничего! Кроме того, что это я его к тебе послал.
— Другими словами, отказал.
— Не совсем.
— Что значит «не совсем»? — угасшая было надежда вспыхнула слабой искоркой.